Эгоизм и альтруизм

Обращение даже к нашим лучшим чувствам — чувствам любви и сострадания — может только способствовать разделению человечества на две разные категории.

Карл Поппер

Табу на эгоизм

«Эгоизм (от лат. ego — я) — жизненная позиция, в соответствии с которой удовлетворение человеком личного интереса рассматривается в качестве высшего блага и соответственно каждому человеку следует стремиться только к максимальному удовлетворению своего личного интереса, возможно, даже игнорируя и нарушая интересы других людей или общий интерес»^[1]. В истории человеческий культуры эгоизм как этическая установка играл разную роль — в определенные эпохи он был признан, в иные времена подвергался моральному осуждению.

Современная культура пронизана табу на эгоизм. Нас научили тому, что быть эгоистичным грешно, а любить других — добродетельно. Несомненно, это учение находится в вопиющем противоречии с практикой современного общества, признающего, что самое сильное и законное стремление человека — это эгоизм и что, следуя этому непреодолимому стремлению, человек вносит наибольший вклад в общее благо. Но учение, согласно которому эгоизм — величайший грех, а любовь к другим — величайшая добродетель, чрезвычайно устойчиво. Эгоизм выступает как синоним себялюбия. Отсюда и альтернатива — любовь к другим, которая есть добродетель, и любовь к себе, которая есть грех.

Классическое выражение этот принцип обрел в кальвинистской теологии, согласно которой человек по сути своей зол и бессилен. Человек не может достичь никакого блага, опираясь на свои собственные силы или качества.

Мы не принадлежим себе, — говорил Ж. Кальвин, — поэтому ни наш разум, ни наша воля не должны господствовать в наших мыслях и поступках. Мы не принадлежим себе; поэтому не будем полагать себе целью поиски того, что может быть целесообразно для нас, следуя лишь желаниям плоти. Мы не принадлежим себе; поэтому давайте, поелику возможно, забудем себя и все, что наше. Мы принадлежим Богу; а посему для Него будем жить и умирать. Ибо только человек поражен губительной чумой, которая истребит его, если он будет слушать только свой голос. Есть только одно прибежище спасения: не знать и не хотеть ничего по своему усмотрению, а быть ведомым Богом, который идет пред нами.

Человек не только должен осознавать свое абсолютное ничтожество, но и сделать все возможное, чтобы унизить себя.

Ибо я не то называю унижением, как вы думаете, что мы должны претерпеть лишение чего-либо... мы не можем думать о себе должным образом без крайнего презрения ко всему, что может быть оценено в нас как наше превосходство. Но унижение есть неподдельное, искреннее повиновение, смирение нашего разума, преисполненного чувством собственной ничтожности и нищеты; ибо таково есть неизменное изображение его в слове Божием.

Такой акцент на ничтожности и слабости человека подразумевает, что у человека самого нет ничего, достойного любви и уважения. Это учение основано на ненависти и презрении к себе. Кальвин недвусмысленно говорит об этом. Он называет себялюбие «чумой». Если человек обнаруживает нечто, «что доставляет ему удовольствие в себе самом», он предается греху себялюбия. Ведь эта любовь к себе сделает его судьей других и заставит презирать их. Вот почему любить себя или что-нибудь в себе есть один из величайших грехов. Себялюбие исключает любовь к другим и есть почти то же, что эгоизм.

Взгляды Ж. Кальвина и М. Лютера на человека оказали громадное влияние на развитие современного западного общества. Они легли в основу того положения, согласно которому счастье человека не есть цель его жизни, но человек есть лишь средство, придаток к иным, высшим целям — либо всемогущему Богу, либо к не менее могущественным светским властям и нормам, государству, бизнесу, успеху.

Американский философ Уильям Дуйер пытался проанализировать представления в философской литературе против этического эгоизма, которые позволили бы судить об успехе такой критики. Определение этического эгоизма как теории, которая в качестве основания морали называет самозаинтересованность, дает возможность утверждать, что она, хотя и предписывает как норму следование собственным интересам, однако вовсе не является апологией аморальности. Этический эгоизм предписателен, а не описателен, ибо обращен к конечной цели всякого действия. Следовательно, вопрос может идти лишь о том, является ли эгоизм корректной моральной теорией. Противоречивость эгоистической позиции, используемая в качестве контраргумента против эгоизма, нередко сама оказывается ложной, поскольку основывается на альтруистической позиции, которая противоречит эгоизму.

Кант, который выдвинул принцип, что человек есть цель, а не средство, и который был, по-видимому, наиболее влиятельным мыслителем эпохи Просвещения, тем не менее осуждал себялюбие. Согласно Канту желать счастья другим — добродетельно, а хотеть счастья для себя — нравственно безразлично, ибо это есть то, к чему стремится человеческая природа, а естественные стремления не могут иметь положительную нравственную оценку. Кант все-таки допускает, что человек не должен отказываться от притязаний стать счастливым. При определенных обстоятельствах забота о собственном счастье может даже стать его обязанностью — частично потому, что здоровье, богатство и подобное им могут стать средством, необходимым человеку для исполнения долга, частично потому, что недостаток счастья — бедность — может помешать ему исполнить свой долг.

Но любовь к себе, стремление к собственному счастью не могут быть добродетелью. В качестве нравственного принципа стремление к собственному счастью «наиболее предосудительно не потому, что оно ошибочно... но потому, что определяемые им мотивы нравственного поведения таковы, что скорее снижают и сводят к нулю его возвышенность».

Кант различал эгоизм, себялюбие, philautia (себялюбие благоволения) и удовольствие от себя самого, удовольствие себялюбия. Но даже «разумное себялюбие» должно ограничиваться нравственными принципами, удовольствие от самого себя должно быть подавлено, и человек должен прийти к ощущению своего смирения перед моральными законами. Человек должен видеть для себя высшее счастье в исполнении своего долга. Реализация морального закона — а следовательно, достижения собственного счастья — возможно единственно в составе целого — нации, государства. Но «благоденствие государства» не совпадает с благоденствием отдельных граждан и их счастьем.

Несмотря на то что Кант питал, безусловно, большее уважение к неприкосновенности личности, чем Кальвин и Лютер, он отрицал за человеком право протестовать даже в условиях наиболее деспотического правления: протест должен караться смертью, если он несет угрозу суверену. Кант видел в природе человека врожденную склонность к злу, для подавления которой необходим моральный закон, категорический императив.

• [1] Апресян Р.Г. Эгоизм // Этика: Энциклопедический словарь. М., 2001. С. 557.