Нормативная регламентация валюатива

Самое общее определение нормы трактует нормативное как устанавливающее границы дозволенного. Тогда норма в структуре валюатива- это то, что устанавливает границы дозволенной валюативом интерпретации и действий в соответствии с такой интерпретацией. В этой своей части валюатив сильнее, чем в других, оказывает регламентирующее и принудительное действие в отношении интерпретационных процессов, осуществляемых в социальном сознании. Самые жесткие по влиянию на судьбы отдельных представителей валюативного сознания определения, связанные с одобрением или осуждением (особенно с осуждением), восходят к понятию нормы. Нет, например, выражения «нарушитель ценностей», а «нарушитель норм» есть; «преступник» и «тот, кто не разделяет наши ценности», - разные по силе негативных коннотаций и последствий и для того, кому придаются эти смыслы, дефиниции. Важно при этом специфицировать содержательное наполнение норм того или иного валюатива: оно может быть достаточно либеральным, отсылать нас скорее к гражданским правам носителей валюатива, а может быть акцентуированным на детализированной системе жестоких наказаний, как это имеет место в валюативах, стремящихся к тотальному господству или уже добившихся его. Норма, таким образом, может служить основой реализации прав

индивида, а может быть юридическим прикрытием для диктатуры. Классики обществознания и современные авторы, на что мы детализируем в четвертой главе настоящей работы, часто связывают нормы с ценностями, определяя первые как узаконенные вторые, при этом нормативности отдается главная роль в упорядочивании социальной жизни, в то время как «ответственность» за распад валюатива обычно возлагают на разложение системы ценностей. В этой части нашего исследования мы пытаемся ответить на следующие вопросы.

• - Каково специфическое содержание понятий нормы?
• - Каковы в связи с этим содержанием функции норм в структуре валюатива?

Итак, что позволяет видеть в норме и в традиции их валюативная трактовка? Первоначально опишем нормативную составляющую. Ближайшее знакомство с определениями нормы в различных исследованиях этой формы интерпретации реальности позволяет говорить, во-первых, о разноконтекстуальности использования этого термина, во-вторых, о его полисемичности при номинальном синтаксическом тождестве. Термин «норма» используют математики, физики, географы, медики, филологи, правоведы, социологи, философы. Есть, однако, значимое ядро, дающее основание использовать данную синтаксическую комбинацию для именования таких разных вещей, и это значение восходит к естественному языку, к этимологии, к первичному и близким к нему значениям слова. Так, в Большом латинско-русском словаре норма определяется как происходящее от лат. norma и означающее: «1) наугольник... 2) ... руководящее начало, правило ... образец...»¹. Первичное значение «наугольник» также отсылает нас к коннотациям стандарта и проверки на стандартность, причем жесткой, не терпящей отклонений: наугольник проверяет правильность прямых углов. В словаре русского языка В.И. Даля практически воспроизводится это значение с небольшой конкретизацией: «НОРМА ж. лат. общее правило, коему должно следовать во вс^х подобных случаяхъ; образецъ или пример. Нормальное состоянье, обычное, законное, правильное, не выходящее изъ порядка, не впадающее ни в какую крайность»^{[1] [2]}.

Таким образом, естественный язык формирует устойчивую интуицию нормы как правила или шаблона; тогда нормальное поведение - поведение, соответствующее принятому правилу. Очевидно, что имеет место отношение между чем-то, что оценивается как нормальное, и собственно оценкой. Тогда возникает необходимость в совокупности таких оценок, которая наиболее системно может быть представлена в виде системы принимаемых коллективным субъектом правовых (т.е. зафиксированных в письменных документах, обязательных для общего выполнения и т.д.) норм. Существует, однако, тенденция, исследования нормативного, как если бы нормативное существовало без того, чему оно «присуждается» - нормативного в некотором чистом виде. В самом правоведении эта тенденция отчетливо выражена в учении основоположника нормативизма в науке о праве австрийско-американского исследователя Ганса Кельзена. Поставив перед собой цель приблизить юриспруденцию к идеалам позитивной науки - объективности и точности, основоположник нормативизма в науке о праве отказывается от каких бы то ни было политико-идеологических трактовок права и нормы и рассматривает право как таковое, «на высоте наук о духе», по выражению автора чистого учения о праве и, практически, одноименной работы¹. В нормативном Кельзен выделяет объективную часть, имеющую пространственно-временную соотнесенность - реальное физическое событие, осознание этого события в психике как нормы, и собственно норму. Только эта последняя может составлять предмет чистого учения о праве: «Соответствующие фактические обстоятельства обретают особый юридический смысл, свое собственное правовое значение посредством некоторой нормы, которая по содержанию соотносится с этими обстоятельствами, наделяя их правовым значением... Норма функционирует в качестве схемы истолкования... Чистое учение о праве не направлено на какие-либо психические процессы или физические действия... Осмыслять нечто как право - это и ничто иное может называться осмыслением правового»^{[3] [4]}. Таким образом, в правоведении нормативность, даже если и признается некоторой оценкой, навешиваемой на некоторое физическое или социальное явление, то изучается при этом лишь одна - собственно оценочная или шире - валюативная - сторона этого отношения. Это естественно - юриспруденция не исследует интерпретационные практики как таковые, это достаточно узкая дисциплина. Но норма является предметом интердисциплинарного интереса, включается в конструкты, подобные тому, который анализируется в настоящем исследовании, погружается в сложные системы социальных отношений и политические реалии, в связи с чем возникает потребность в преодолении границ, определенных правоведами.

Эксплицитно описать сферу нормативного в терминах разрешений, запретов, обязательств и т.п. пытались также формальные логики. Так, структура содержащих такие термины выражений и их характеристики представлены в деонтической модальной логике, одним из признанных основоположников которой считается Г.Х. фон Вригт. Издержки логической трактовки нормативного состоят в переносе определений, фиксирующих взаимозависимость обычных алетических модальностей и, соответственно, порождающих модальные аксиоматики, на дефиниции и аксиомы с деонтическими операторами. При этом какие-то содержательные аспекты нормативности эксплицируются, но важнейшее свойство норм - их двойственная сущность, полагающая, с одной стороны, их физическую выполнимость, объективное наполнение, а с другой - навязанность волей нормоустанавливающего субъекта и избиратель-

ность решения выполнять ту или иную норму теми, кому она навязывается, - оказывается за пределами логической рефлексии. Нет варианта деонтических аксиом с пропозициональной установкой типа: «субъект Si полагает должным (разрешенным, запрещенным или нейтральным) для субъекта S2», вместо этого, например, Вригтом, предлагается следующая аналогия:

Возможно (М) - Позволено (Р)

Невозможно (I, I = М) - Запрещено (F, F = -р)

Необходимо (N, N = I = “М) - Обязательно (О, О = F = -р ->), где означает отрицание¹.

Есть, конечно, сомнения и у Вригта, особенно в более поздних текстах, чем классический «Ап Essay on Modal Logic», и в универсальности подобной аналогии, и в ряде формальных следствий из такой аналогии (например, по поводу дистрибутивности оператора «позволено»), и в содержательной неполноте такой трактовки деонтической логики, которую сам Вригт назвал ее классической системой. В дальнейшем финский логик, инициировавший формализацию деонтических контекстов, предложил включить в деонтическую систему понятия действия, обстоятельства и события. Однако и действия, и события, совершаемые и происходящие в некоторых обстоятельствах, оценивались с точки зрения принятой системы определений норм, носящей характер некоторой предзаданности. Субъект задания этой системы, а также фактор эталонное™ норм и поведения, им соответствующего, остаются в тени.

Из всех контекстов использования термина «норма» нам, в связи предметом исследования, ближайшими оказываются те, которые соотносят его с обществом, а это в свою очередь означает, что определение данного концепта подчиняется общим принципам определения в социальном познании, о которых мы говорили выше. Мы будем учитывать объективный факт наличия норм и их физическую выполнимость вообще как чего-то, что устанавливает границы возможного поведения людей в сообществе. Например, как предусмотрено статьей 91 Трудового кодекса РФ, «нормальная продолжительность рабочего времени не может превышать 40 часов в неделю. Порядок исчисления нормы рабочего времени на определенные календарные периоды (месяц, квартал, год) в зависимости от установленной продолжительности рабочего времени в неделю определяется федеральным органом исполнительной власти, осуществляющим функции по выработке государственной политики и нормативно-правовому регулированию в сфере груда»^{[5] [6]}. В этой норме есть объективная, физическая, часть: неделя, 40 часов, но то, что будет написано в нормативных документах, что будет объявлено нормой, а что - аномией, преступлением и т.п., подчиняется воле того субъекта (он может быть и коллективным, и индивидуальным - в случае диктатуры), на которого возложена

миссия составления таких документов. Валюативный подход как раз и позволяет, четче, чем иные точки зрения, рассмотреть волюнтаристские основания нормативного. Норма в валюативе, так же как и прочие составляющие валюативной матрицы - ярлык, «приклеиваемый» к действиям (в широком смысле этого слова) людей. Правила такого «приклеивания» прописаны в кодексах, уставах и т.п. Всевозможные своды законов, таким образом, и задают семантику нормы в терминах «разрешено», «запрещено», «обязан», «имеет право», «влечет такое-то наказание» или синонимичных им, но в любом случае сводимым к таким терминам. В этом отношении нормы имеют договорной и субъективный характер.

Примеров в истории такой субъективно-волевой обусловленности норм множество, в особенности в правовых документах, относящихся к эпохам неразделенности права и религии. «Нормоустановление» в этом случае принадлежало богу, доносил о божественной воле главный пророк. Но субъективно-волевая природа нормы сохранялась. Так, в тексте Ветхого завета, книге Левит, в подавляющем большинстве случаев речь идет о правилах жертвоприношения, второе место занимает регламентация питания и личной гигиены; нарушающий же эти правила интерпретировался не как обычный преступник и не как потенциально больной, а как «нечистый» или преступивший более высокую волю. Например, в иудейском праве был запрет на заклание животного вне храма (приведем цитату без нумерации стихов по техническим соображениям): «...вот что повелевает Господь: если кто из дома Израилева заколет тельца или овцу или козу в стане, или если кто заколет вне стана и не приведет ко входу скинии собрания, чтобы представить в жертву Господу пред жилищем Господнем, то человеку тому будет кровь, и истребится человек из народа своего ... Чтоб они впредь не приносили жертв своих идолам, за которыми блудно ходят они. Сие да будет для них постановлением вечным в роды их»^[7]. Аналогичными являются запрет для женщин на участие в спортивных состязаниях и их просмотр в античной Греции, запрет на развод в браке в новозаветном праве; необходимость подтверждения своих показаний, согласно Русской правде, крестоцелованием, испытаниями огнем или железом и т.п. Регламентация в первичных нормативных системах норм частной жизни во всех ее проявлениях, приписывание поступкам людей религиозно окрашенных смыслов, использование этих смыслов, а не объективного содержания поступка для вынесения правового вердикта иллюстрирует принадлежность нормы к списку ярлыков, приписываемых фрагментам социальной реальности в результате ее интерпретации. Этот аспект нормативности был отмечен и раскрыт юридической герменевтикой. Так, Х.-Г. Гадамер, противопоставляя абсолютистское право, при котором монарх может поступать, не сверяясь с законодательством, праву в правовом государстве, в котором закон распространяется в том числе и на выносящего вердикт судью, тем не менее, не выходит за рамки правового контекста. И нормы в связи с этим объясняются как нормы из них самих. Произвол ограничивается лишь необходимым соблюдением норм, но на самом деле так ограничивается только личностный произвол, а не нормативный, примеров которому в истории много, некоторые из них мы привели. Будет ли справедливо по сути доказательство правоты свидетеля под пытками, если так говорит нам право? Но при установке на объяснение норм из самих норм справедливое - синоним нормативного, правда, оговаривает Гадамер, в правовом государстве. Границы справедливости здесь - границы того, на что в правовой оценке его поступка может расчитывать человек, т.е. это снова границы интерпретации: «Идея правопорядка предполагает, что приговор судьи основан не на предсказуемом произволе, но на справедливом рассмотрении целого... Именно поэтому в правовом государстве существует гарантия законности, т.е. по идее всякий знает, на что он может рассчитывать»^[8].

Даже при учете исторического характера норм, необходимости их приспособления к каждому конкретному событию, мы, исследуя природу норм, не должны забывать о том, что это - результат интерпретации. Значение имеет не само событие, но его связь с некоторой нормой, в суде устанавливается именно эта связь, все остальное - имело ли место событие, кто виновен в нем или невиновен и т.п. - дело следствия, а не суда. Для суда результаты следствия, тоже, кстати, соотносимого с нормами, выполняют роль объектов, которым будет приписана нормативная квалификация. В связи с этим, конечно, необходимо, чтобы нормы были, но следует учитывать также их интерпретационный характер. В противном случае, в условиях чрезмерной значимости норм, может развиться нормативный произвол, подчиняющий себе судьбы и отдельных людей, и сообщества в целом. Именно поэтому так важна тщательная редакционная работа, максимально снижающая риски правового волюнтаризма. Эта редакция, по нашему убеждению, прежде всего должна соотноситься с базовыми правами людей, с накопленным в этом отношении мировым правовым опытом.

Детальная нормативная регламентация жизни членов сообщества в первичных правовых системах подтверждает историческую соотнесенность содержательного наполнения и регулятивной интенции нормы с традицией, включающей обычай, ритуал и обряд - часто столь же условные, но нацеленные на сохранение сообщества - естественное или насильственное. Нормативное и традиционное, конечно же, формировалось из одних источников, среди которых, очевидно, присутствуют здравый смысл, следование природным закономерностям, религиозные представления и т.п. На механическом уровне это подтверждается тем, что не все нормы традиционны, не все традиции нормативны. Сферы нормативного и традиционного не могут сейчас и не могли в прошлом быть полностью тождественными, хотя и совпадают частично. Более того, нормативный вектор, например, в западноевропейских обществах, все более стремится к разрыву с традиционалистским толкованием норм в сторону их «неприкрытой» конвенциональной интерпретации. Законодательство стран Евросоюза являет собой пример разрывов с традиционными представлениями о разных сторонах жизни, например, в сфере семейного права или в отношении права надевать традиционную одежду, отсылающую к религиозным конфессиям. В целом попытки возврата к традиционалистскому наполнению содержания социальных норм, и, особенно, норм права, характеризуют классические традиционные общества, где традиции господствуют в веберовском смысле, например, клерикальные государства. Различия норм и традиций иллюстрирует сфера правовых норм. Первичные правовые системы, на что было указано выше, законодательно закрепляли религиозные традиции, подменяя таким образом традиционным нормативное. Однако норма в собственном смысле отличается от традиции осознанностью выполнения, не в силу привычки, а в силу особых правил, закрепленных законодательно. Не отмеченные в специальных правовых документах нормы поведения мы бы предпочли называть общим именем «неправовые», так как их разделение на моральные, религиозные, нормы обычаев предполагает совпадения. Отметим, что правовые нормы формируют законодательную сферу или сферу должного, тогда как среди прочих есть и выражающие ослабленные требования (рекомендации). Например, в светском сообществе не обязательны религиозные нормы, связанные с отправлением культов; некоторые моральные нормы также носят скорее рекомендательный характер. Есть нормы, характерные для какого-то одного валюатива; к ним можно, например, отнести нормативную базу таких социальных институтов, как наука (положения о научных степенях), спорт (нормативные положения о присуждении спортивных званий и лишения их, о дисквалификации, о судействе в отдельных видах спорта и т.п.), свои, негласные, но очень строго соблюдаемые нормы есть в субкультурных и непосредственно маргинальных сообществах.

Общей функцией норм является регулятивная, направленная на сохранение системы, по отношению к которой они принимаются. Это составляет собственное содержание норм, отличает их от прочих форм интерпретационной активности социального сознания. Это собственное содержание и обуславливает участие норм в валюативном моделировании интерпретационной активности социального сознания, которое в свою очередь определяется функцией норм в отношении валюатива: разрешено все, что не разрушает валюатив, запрещено все, что так или иначе ведет к его разрушению. Нормы, таким образом, маркируют поведение носителей валюатива и процессы, определяемые ва- люативом, оценивая их как «хорошие» или «нейтральные» для валюатива и потому разрешенные, или как «плохие» и по этой причине запрещенные. По этому поводу, например, И.А. Ильин в известном труде «Общее учение о праве и государстве. О сущности правосознания» писал: «Каждая норма предполагает, что некоторое разумное существо

рассмотрело различные способы жить и действовать; признало, что одни из этих способов лучше, а другие хуже; выбрало именно лучшие способы и постановило, что люди должны соблюдать и осуществлять именно их. Этот порядок жизни, признанный лучшим, признается лучшим не только для какого-нибудь отдельного, единичного человека, но для всех людей или во всяком случае для многих людей, обладающих особыми предусмотренными свойствами, напр., для ученых, для рабочих, для правительственных чиновников и т.д.»^[9]. Нормативное осмысление социальной реальности, следовательно, не только носит субъективно-волевой характер, но и является смежным с оценочным, нормативные модальности уместно считать синонимами оценочных. Но онтологически, по содержанию, в валюативе они интерпретируются на область его сохранения/разрушения.

• [1] Дворецкий И.Х. Большой латинско-русский словарь... С. 675.
• [2] Даль В. Словарь живаго великорусскаго языка. Т. 1-4. Т. 1. С. 572.
• [3] Кельзен Г. Чистое учение о праве: введение в проблематику науки о праве // Российский ежегодник права. 2011. № 4.
• [4] Там же. С. 423.
• [5] См.: Вригт Г.Х. Нормы, истина и логика // Вригт Г.Х. Логико-философскиеисследования. М.: Прогресс, 1986. С. 290-410.
• [6] Трудовой кодекс Российской Федерации: от 30 дек. 2001 г. № 197-ФЗ (ред.от 18 июня 2017 г.). Доступ из справ.-правовой системы «КонсультантПлюс».
• [7] Левит. Третья книга Моисеева. Ст.: 2-4. Библия. Киев: Библейская лига,1997. С. 125.
• [8] Гадамер Х.-Г. Истина и метод: основы философской герменевтики. М.:Прогресс, 1988. С. 389.
• [9] Ильин И.А. Общее учение о праве и государстве. О сущности правосознания // Ильин И.А. Собр. соч.: в 10 т. Т. 4. М.: Русская книга, 1994. С. 50.