ВАЛЮАТИВ, ИЛИ О ЧЕМ ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА

Экспликации содержания текста Ницше: от Соловьева до Хайдеггера

Что может быть благодарнее, чем писать об идеях философа, причислившего себя к «рождающимся посмертно», написавшего однажды труд (одну из своих программных работ) с подзаголовком «Прелюдия к философии будущего»... Его голос был обращен не к современникам, но - теперь уже навсегда- к потомкам: философия Ницше исполнена духом критики современности.

Насколько уместен, например, на сегодняшнем постсоветском пространстве Ницше и не архаичен ли разговор о нем? По этому поводу, в частности, в работе «Следами Ницше по У крайне», отличающейся тональностью взвешенной, непредвзятой рефлексии, высказался украинский философ и социолог В.Ф. Жмыр. Сославшись на одно из популярных мест текста «Так говорил Заратустра», а именно на цитату «говорю вам: надо иметь в себе хаос, чтобы родить танцующую звезду», Владимир Жмыр пишет (перевод с украинского мой. - Ю.К.): «Если прислушаться к цитированному выше, то как раз волноваться нам не приходится: у нас есть еще достаточно хаоса в себе, а еще больше вовне. Временами кажется, что ничего, кроме хаоса, нет. Но и у древних вначале был хаос. Однако достойны ли мы, способны ли родить танцующую звезду? Здесь, «на Ук- райне милой» и главное теперь. Ведь все, что бы мы ни делали, что бы мы ни писали о прошлом или будущем, мы делаем и пишем это теперь, в-те- перь»'. Необходимо, следовательно, оценить «теперешний» хаос, кажущийся таким привлекательным порой, с точки зрения его порождающей способности: а вдруг из него не родится танцующая звезда высших проявлений нашего духа? А если это «вдруг» так и есть, ургентно важной является задача пересмотреть наше «теперь», переосмыслить его героев, ценности, нормы, язык, на котором наше «теперь» говорит с нами, - и в этом смысле быть созвучным Ницше. Насколько пророческим оказалось это сомнение украинского философа в плодородности хаоса, становится ясным сегодня... И в этом смысле учение немецкого философа актуально для территории, с 1991 года активно занимающейся «переоценкой всех ценностей», переписывающей законы, меняющей героев, разрушающей памятники, пытающейся создать новые - или найти в своей прерывистой истории образцы ценного, героического, достойного запоминания, для того чтобы выстроить свое настоящее и будущее только по лучшим примерам того, как надо жить, думать и чувствовать, защищать свой мир, умирать за него, если придется. Понимание личности героя и того, что засчи-

¹ Жмир В.Ф. Слідами Ніцше по Україні проблеми // Наук, вісник. 2010. № 7. С. 310.

тывается ему в качестве подвигов, приближает нас к пониманию судьбы общества, породившего именно такой прецедент героического.

Персонажи (а все, или почти все, значимые концепты в его философии имеют персонифицированные эквиваленты) со страниц текстов Ницше - загадочны, неоднозначны, ярки и манят к воплощению и подражанию. То, за что благодарен Ницше во многом инспирированный им иррационализм в современной европейской философии - метафоричность, таинственность, иногда логическая непоследовательность, «темность» отдельных мест в текстах, неизбежно повлекло множественность прочтений и даже актуализаций его философских замыслов. Есть еще один всем известный фактор, влияющий на интерпретацию его учения, - фактор роковой и в этом смысле также иррациональный в конечном счете. Имеются в виду обстоятельства болезни, ухода из жизни Ницше, а также доступности рукописей немецкого философа для дальнейших изданий его радика- листски настроенной сестрой, сфальцифицировавшей часть его наследия и так высоко оцененной Гитлером. Тексты, изданные под именем Ницше, приобретали столь разное и многоголосное звучание еще и в связи с этим... Однако нас здесь будет интересовать историческая судьба самого конструкта «сверхчеловек» как особого социокультурного явления.

Есть три вопроса, на которые нужно ответить, чтобы понять смысл философских метаний Ницше в данном контексте.

• - О чем говорил Заратустра?
• - Кто такой сверхчеловек?
• - Для чего, из какой необходимости Ницше «запустил» в европейское философское сознание этот эпизод - так многих манящую за собой метафору под именем «сверхчеловек»?

Все три вопроса бурно обсуждаются в литературе. Всякому, кто плотно занимается наследием Ницше, становится ясным дуальное строение массива его текстов: с одной стороны, ему не нравится все в современной ему Европе. Он, как старый больной человек, брюзжит и негодует по разным поводам. В то же время наблюдается центрация всего содержания на сверхчеловеке. Дуальность дает ключ к разгадке упомянутых вопросов: Европа тяжело больна, и это видно по всему, Европу надо спасать; о том, как спасать, расскажет Заратустра. О ренессансе, о спасении Европы, об общем сценарии качественного рывка вперед будет говорить Заратустра со страниц текстов Ницше. Величие цели для Ницше оправдывает предпринятую им атаку на устоявшееся миропонимание европейцев. В таком контексте проясняется, зачем нужен и кто такой сверхчеловек. Это - главное действующее лицо в предстоящем очищении. Сверхлюди - соль Земли, спасители человечества. Но сверхлюди - не мифологические персонажи и не биологические мутанты. Единственное, что отличает их от других людей - их намерение, беспримерно дерзкое по существу и исполнению. Ницше угадал их присутствие в мире, угадал, что есть люди, их даже много, и они готовы исполнять исторические роли. Однако не будем опережать как самого Ницше, так и выдающихся мыслителей, в разное время обращавшихся к его текстам.

Существуют различные трактовки ницшевского сверхчеловека, в частности, в русской философии: у Франка, Соловьева, Белого; в европейской философии и культуре - в работах Т. Манна и М. Хайдеггера. Попытаемся эксплицировать в наиболее заметных концептуальных исследованиях ответ на вопрос о том, что же говорил Заратустра.

В конечном счете, мы покажем, что учение Ницше о сверхчеловеке - не отдельная, но центральная часть его философии, объединенной вокруг даже не концепта, а конструкта, - персонифицированного носителя всего, что так важно для Ницше - воли к власти, свободы от навязываемых кем- то, а не сверхчеловеком самому себе, представлений о добре и зле, субъекта витальной силы, эстетики, объединяющей Аполлона и Диониса, ит.д.

Образы Заратустры, сверхчеловека и персона самого Ницше неизбежно время от времени отождествляются, «склеиваются»... Интерес к этому концепту имеет тенденцию к возрождению, актуализации, «вечному возвращению» в самых разных контекстах. Что отличает эти контексты? Находится ли основание этого различия в самом концепте (и в какой мере, если - да) или это независимые внутренние различия прочтений? Что меняется в самом конструкте сверхчеловека при замене интерпретатора? Представляется, что ответить на эти вопросы можно, задав себе еще один: о чем же все-таки говорил Заратустра, учивший потомков Ницше о сверхчеловеке?

Ответ на вопрос о том, кто такой сверхчеловек, интересует, как выяснилось, многих. Среди ответов есть намеки, случайно высказанные взгляды, отдельные идеи. Например, в уже цитированной выше статье В. Жмыра мы встретили близкую нам идею о вдохновленности всего творчества Ницше после произведения «Так говорил Заратустра» тем, «о чем говорил» его герой: «Автор, очевидно, отождествлял себя со своим персонажем, и это отождествление проявилось в тесной связи с его философской концепцией даже в стиле и проповеднических интонациях предшествующих и более поздних работ. Персонаж “Так говорил” рос и дозревал в авторе, - или был самим автором - чтобы наконец проясниться, вырваться наружу пламенным словом и вознестись, изрекать в “По ту сторону добра и зла”, в “Генеалогии морали” и других работах»^[1]. В этом случае Заратустра говорил обо всем, что еще только предстояло сказать Ницше в последующих работах, которые, если следовать указанию Заратустры «Я учу вас о сверхчеловеке», как раз и посвящены предмету его учения.

Есть среди ответов на интересующий нас здесь вопрос и достаточно целостные концепции, и к ним относится прежде всего трактовка сверхчеловека как субъекта этического сознания в работе С. Франка «Фридрих Ницше и этика любви к дальнему». Истолкование сверхчеловека Франком распределяется между ценностями и моральными нормами.

Согласно Франку, этика Ницше, о чем нетрудно догадаться из названия работы русского философа, есть этика любви к дальнему как контроверза любви к ближнему. С. Франк, с многочисленными ссылками на немецкий оригинал текста «Так говорил Заратустра», определяет границы этики любви к дальнему - это этика борьбы, творения и самоотвержения. Заратустра - пророк и предчувствие этой грядущей этики, а сверхчеловек - ее будущее, «дальнее», воплощение. Франк определяет «нравственный портрет» сверхчеловека сообразно идее этики любви к дальнему: «Вдохновенные проповеди Заратустры черта за чертой вырисовывают нам духовный облик его героя-творца «дальнего», борца за «дальнее». В этом отношении моральное учение Заратустры есть нравственный кодекс жизни этого героя, впервые написанное евангелие для людей творчества и борьбы»¹ и далее: «твердость в достижении намеченной цели - в творчестве «дальнего», мужество в борьбе и спокойное и даже радостное отношение к своей гибели, вытекающее из сознания ее необходимости для торжества «дальнего», - вот основные черты нравственного характера, требуемые этикой любви к дальнему; целью жизни является творчество во имя любви к дальнему»^{[2] [3]}. Понятие любви к дальнему - предельно широкое в том смысле, что оно - лишь антитеза любви к ближнему и потому зависит от значения, придаваемого собственно ближнему. Например, этику любви к ближнему по текстам Ницше можно определить, по Франку, как моральную систему, основанную на инстинкте сострадания. Любовь к дальнему не имеет четкой объемной определенности. В самом общем виде она включает «как любовь к более отдаленным благам и интересам тех же “ближних”, так и любовь к “дальним” для нас людям - нашим согражданам, нашим потомкам, человечеству; наконец, сюда подойдет и любовь ко всему отвлеченному - любовь к истине, к добру, к справедливости - словом, любовь ко всему, что зовется “идеалом”»^[3].

Итак, по Франку, Заратустра говорил о субъекте этического сознания, персонифицированной этике любви к дальнему, грядущему, высшему.

В русской философии к идее сверхчеловека обращались также В.С. Соловьев и Андрей Белый. В. Соловьев в статье с прозрачным названием «Идея сверхчеловека» среди трех актуальных для российской интеллектуальной жизни на момент написания статьи идей как особо для него интересную выделяет идею «демонизма сверхчеловека». Две другие - экономический материализм Маркса и отвлеченный морализм Толстого - соответственно обращены к «сегодня» и отчасти «завтра», идея же сверхчеловека говорит нам о «послезавтра и далее». Виденье Соловьевым интересующего нас персонажа отличается изначальной амбивалентностью и даже какой-то истинностной пустотой рассуждений Фридриха Ницше и особенно идеи сверхчеловека, дающих свободу для последующих интерпретаций и даже руководства к действию. Сравнивая любую идею с «умственным окошком», Соловьев отмечает: «из окна ницшеанского “сверхчеловека” прямо открывается необъятный простор для всяких жизненных дорог, и если, пускаясь без оглядки в этот простор, иной попадет в яму, или завязнет в болоте, или провалится в живописную, величавую, но безнадежную пропасть, то ведь такие направления ни для кого не представляют безусловной необходимости, и всякий волен выбрать вон ту верную и прекрасную горную дорожку, на конце которой уже издалека сияют средь тумана озаренные вечным солнцем надземные вершины»¹.

Сам же Соловьев предпочитает найти «хорошие стороны» в идее сверхчеловека Ницше. Эти хорошие стороны, представляющие в своей совокупности некую истину, которая и делает ницшеанство привлекательным, практически неотличимы от заблуждений (дурной стороны) Ницше, «бросающихся в глаза»: это презрение «к слабому и больному человечеству, языческий взгляд на силу и красоту, присвоение себе заранее какого-то исключительного сверхчеловеческого значения, - во-первых, себе единолично, а затем, себе коллективно, как избранному меньшинству «лучших», т.е. более сильных, более одаренных, властительных, или «господских», натур, которым все позволено, так как их воля есть верховный закон для прочих...»^{[5] [3]}. Истина или ложь идеи сверхчеловека зависят от того, «как мы понимаем, как мы произносим слово “сверхчеловек”. Звучит в нем голос ограниченного и пустого притязания или голос глубокого самосознания, открытого для лучших возможностей и предваряющего бесконечную будущность?»^[3]. Далее говорится именно о второй части сформулированной им дизъюнкции и о том, как же нужно произносить и понимать это имя - «сверхчеловек». И Ницше отступает под натиском мировоззренческих предпосылок Соловьева. Теперь это уже попытка ответа на не вопрос, о чем говорил Заратустра, но, скорее, о чем он должен был говорить, как это видел Соловьев. Находясь под большим влиянием федоровской доктрины бессмертия^[8], Соловьев именно в смертности видит тот атрибут человека, который должен будет быть преодолен в космически предопределенной духовной эволюции, движущейся к сверхчеловеческому бессмертию: «вот на чем должны бы по логике сосредоточить свое внимание люди, желающие подняться выше наличной действительности - желающие стать сверхчеловеками. Чем же, в самом деле, особенно отличается то человечество, над которым они думают возвыситься, как не тем именно, что оно смертно?»^[9]. Ниже в таком же долженствующем ключе дается определение сверхчеловека: «“сверхчеловек” должен

быть прежде всего и в особенности победителем смерти - освобожденным освободителем человечества от тех существенных условий, которые делают смерть необходимою, и, следовательно, исполнителем тех условий, при которых возможно или вовсе не умирать, или, умерев, воскреснуть для вечной жизни»¹. В цитируемом тексте нет прямого упоминания имени Христа, однако соловьевские аллюзии весьма прозрачны и отсылают нас непосредственно к этому образу. Кроме того, понятие сверхчеловеческого рассмаривается и в работе «Оправдание добра. Нравственная философия», где ему придается откровенно религиозное звучание: сверхчеловеческое совершенство достигается через приобщение к христианским таинствам^{[10] [11]}. Таким образом, соловьевский сверхчеловек- преодолевший бессмертие в своей блаженной жизни победитель смерти, венец духовной эволюции. Рассуждения Соловьева о радости исполнения долга, о жалости и сочувствии и т.п. в сверхчеловеческом бытии^[12] звучат некоторым диссонансом ницшевской «ночной песни», спетой Заратустрой. Собственно говоря, Соловьеву, несмотря на то, что он постоянно апеллирует к Ницше, незачем было обращаться к немецкому философу, кроме как за самим именем идеи, которую он исследует: достаточно было бы библейского текста.

Разыскания А. Белого, впечатление которого от текстов Ницше, которого он называл одним из дорогих своих людей, было столь сильным, что Белый читал на могиле Ницше значимую для него, Белого, книгу (перед этим он ее читал на могиле своего отца)^[13], касались тайн учения Ницше- Заратустры. В конце концов русский философ не захочет ее раскрывать, однако поначалу создается ощущение близости ее разгадки. Мы будем опираться на работу Андрея Белого «Фридрих Ницше»^[14].

Предварительно А. Белый говорит о том, кем точно не следует считать сверхчеловека: это «не антропологический тип»^[15]; также сомнительно «видеть в биологической личности сверхчеловека; еще сомнительнее, чтобы это была коллективная личность человечества»^[3]. Тогда чем он является? - «Скорее всего - это принцип, - отвечает нам Белый, - логос или норма развития, разрисованная всеми яркими атрибутами личности. Это - икона Ницше»^[3]. Учение Ницше, вложенное в уста Заратустры, - учение о личности, и это последнее, считает Белый, - «ни теория, ни психология; еще менее это эстетика или наука. Всего более - это мораль, объяснимая в свете теории ценностей - теории символизма»¹. Ключ к тому, что говорил Заратустра, с точки зрения А. Белого, - разумеется, в символизме. Это проясняет понимание Белым Ницше и одновременно лишает нас почти всякой надежды получить ответ на вопрос «о чем говорил Заратустра» из текста символиста. Так и оказывается. Целостное восприятие философии Ницше - неблагодарное занятие, не было у Ницше единой идеологии: «Ницше драпировался во все, что попадало ему под руки... если соткать в один плащ разноцветные одеяния Ницше, мы получили бы плащ, сшитый из лоскутов, где каждый лоскут оказался бы догматом, требующим критической проверки. При желании отыскать единство этих догматов мы пришли бы к жалкой схоластике - не более: но в лицо тому, кто увлекся бы подобным занятием, захохотал бы сам Ницше»^{[18] [3]}. Если уж и говорить о чем-то едином в учении Ницше, так это о символике текстов, прежде всего текста о сверхчеловеке (о котором и учил Заратустра). Символ, спрятанный глубоко под толщу самой страшной тайны Фридриха Ницше, - символ Христа, как это видит Белый, приводящий множество действительно присущих текстов Ницше символических и просто стилистических библейских аллюзий, таких ясных для самого Ницше - сына прусского священника. Таким образом, даже если учение Заратустры и есть учение о личности, то это символическая личность. Вопрос о том, кого же она символизирует, остается в русском символизме не то чтобы открытым - некорректным. Символ может в лучшем случае намекнуть на свое содержание, но, чаще всего, наглухо закрыть его для навязчиво любопытных... У Белого по этому поводу отмечено следующее: «Ницше понял, что человек уже перестает быть человеком, и даже образ бога к нему неприменим; эту страшную тайну носил он в себе и как мог он передать ее словами? Потому-то «Заратустра» его - ряд символов. Символы не говорят у Ницше: они только кивают... А учение его о «морали», о «добре и зле» и о «вечном возвращении» - это легкий покров, наброшенный на страшную тайну...Что, что там говорит он? Но он не говорит: он только кивает нам без слов»^[20].

Итак, сверхчеловек - символ свободной личности, а что это за личность, кроме того, что она свободна, - на этот вопрос в принципе нет и не может быть константного ответа.

Отношение к Ницше и ко всему тому, о чем говорил Заратустра, в Германии после Второй мировой войны - иное, чем у русских религиозных философов накануне Первой мировой. Мы выделяем здесь две позиции - раздраженного, но пытающегося быть объективным Т. Манна, прояснившего для себя культурологическое содержание речей Заратустры с социально-политическими коннотациями, и М. Хайдеггера, настаивавшего на нераскрываемости тайны риторики Заратустры и всего, что связано с концептом «ресентимент» как главным хранителем этой тайны.

Работа Томаса Манна под названием «Философия Ницше в свете нашего опыта» была написана в 1947 году. Заратустра здесь - не пророк бессмертия, индивидуальной свободы, не венец эволюции духа, но - отражая в себе черты своего создателя, - «беспомощная схема с претензией на монументальность, иногда довольно трогательная, чаще всего - жалкая, нелепица, от которой до смешного один только шаг»¹. Начав текст работы о Ницше с воспоминания о своем первом знакомстве с его творчеством и возникшем тогда смешанном чувстве «преклонения и жалости»^{[21] [22]}, Манн отслеживает своеобразную эволюцию Ницше - не содержательную, но коснувшуюся лишь манеры письма, которая из гармонически-музы- кальной, несколько старомодно благородной, сделалась лихорадочно взвинченной и выродилась, в конце концов, в «“сверх-фельетонизм”, гремящий всеми колокольцами шутовского колпака»^[23]. Что касается содержания, кажущаяся внутренне разрозненной, непоследовательной, разнообразной, мозаичной философия Ницше предстает Манну как совокупность вариаций на одну лишь тему, слагаемыми которой являются «жизнь, культура, сознание или познание, искусство, аристократизм, мораль, инстинкт...»^[24] с культурной доминантой. Все остальные компоненты рассматриваются в отношении их к доминирующей: «культура - это все, что есть в жизни аристократического; с нею тесно связаны искусство и инстинкт, они источники культуры, ее непременное условие; в качестве смертельных врагов культуры и жизни выступает сознание и познание, наука и, наконец, мораль, - мораль, которая будучи хранительницей истины, тем самым убивает в жизни все живое, ибо жизнь в значительной мере зиждется на видимости, искусстве, самообмане, надежде, иллюзии, и все, что живет, вызвано к жизни заблуждением»^[3]. Итак, согласно Манну, Заратустра на своем «сверхфельетонном» языке озвучивает одну- единственную мысль, пронизывающую учение Ницше, а именно - мысль, в конечном счете, о культуре. И пока Заратустра говорит только о культуре, пусть и невротически, Манн еще помнит о своем первичном впечатлении от текстов соотечественника. Но вот в «К генеалогии морали» возникает образ белокурой бестии - «роскошной, похотливо блуждающей в поисках добычи и победы»^[26], для которой нет морали, нет «плохо», а есть только «хорошо», рисуются образы ликующих чудовищ, «которые, должно быть, с задором и душевным равновесием идут домой после ужасной череды убийств, поджогов, насилий, пыток, точно речь шла о студенческой проделке, убежденные в том, что поэтам надолго есть теперь что

воспевать и восхвалять»¹, - и сверхчеловек - аристократ духа превращается в «идеализированный образ фашистского вождя»⁷, а «образы ликующих чудовищ» становятся без труда узнаваемыми всеми, кто когда-либо видел хронику Второй мировой войны. Исторической справедливости ради Т. Манн не является сторонником примитивистской трактовки речей Заратустры как пролога программы национал-социалистической партии Германии, он придерживается здесь обратной хронологии: фашизм уже витал в интеллектуальной атмосфере Европы, и Ницше «уловил и отметил первые признаки нарождающегося империализма и, точно трепетная стрелка сейсмографа, возвестил западному миру приближение эпохи фашизма...»^{[27] [28] [3]}.

Так о чем говорил Заратустра Томасу Манну? - О сверхчеловеке как носителе культуры, внеморальном по существу, всегда правом в своих витальных устремлениях. Именно эта внеморальность, внеценностность сверхчеловека придала ему «в свете немецкого опыта» черты фюрера, а не античного героя. Манн, таким образом, нащупывает единство текстов Ницше, однако видит его основание как предельно широкое- в культуре вообще, выделяя мораль, сознание, жизнь, искусство, инстинкт и - далее у Манна многоточие, что неизбежно, когда речь заходит о культуре вообще. Поэтому и Ницше у Т. Манна - всего лишь культуролог и не более чем ученик Шопенгауэра, а Заратустра - всего лишь полубезумный шут.

Если задачей Манна было раскрытие и даже разоблачение тайны речей Заратустры, то Хайдеггер стремился максимально затруднить решение такой задачи. «Кто такой Заратустра у Фридриха Ницше?» - название опубликованного в 1967 г. текста доклада, относящегося к 1953 году и прочитанного Хайдеггером не в самый нейтральный для такой тематики день - 8 мая. Основная интенция, отслеживаемая по этому тексту, - тайное пусть останется тайным, и даже если среди всех тайн окажется нечто более или менее явное, то это будет или мысль о невозможности (неари- стократичности) ресентимента, или что-то, что легко назвать метафорой, или даже то, о чем вовсе не следует говорить. И не нужно будет здесь детализировать биографию Хайдеггера периода 1933-1945 гг., тем более что факты этой биографии всем известны и подтверждены, а лейтмотив доклада немецкого философа от 8 мая 1953 г. сегодня красноречивее, возможно, любых фактических свидетельств - скрыть тайну.

Итак, Хайдеггер сначала отвечает на вопрос из заглавия доклада. Заратустра- тот, кто «говорит», причем «говорит» как «заступник» жизни, страдания и круга, как следует из третьей части текста Ницше. Эти три силы не могут быть порознь, при этом важно учитывать, что жизнь для Ницше тождественна воле к власти. Тогда «Заратустра представляется в качестве заступника того, что все сущее есть воля к власти, которая страдает как созидающая, сталкивающаяся воля и таким образом стремится к себе самой в вечном возвращении того же самого»¹ (кто такой). Но как возможно привести в действие эти силы, кому это подвластно? Ответ очевиден - их субъектом может стать только сверхчеловек, поэто- му-то, напоминает нам Хайдеггер, о заступничестве Заратустры Ницше говорит почти в конце работы, а о том, что Заратустра учит о сверхчеловеке, - в самом начале. Итак, сначала Заратустра «говорит» о сверхчеловеке, а потом о жизни, - страдании и вечном возвращении «того же самого». Остается спросить, кто такой сверхчеловек и что такое «жизнь, страдание и круг» у Фридриха Ницше. Именно «спросить», а это для учившего нас вопрошать Хайдеггера почти никогда не означает «ответить».

Сверхчеловек трактуется Мартином Хайдеггером как преодолевающий неудовлетворенность прежним человеком, как «тот, кто превосходит прежнего человека единственно для того, чтобы прежде всего привести доныне существующего человека к его еще не осуществленной сущности и прочно установить его в ней»^{[30] [3]}. Но как могла родиться сама мысль о нем? Манн, например, полагал, что Ницше уловил движения в интеллектуальной атмосфере Европы в сторону фашизма; Хайдеггер же отмечает: «Ницше уловил исторический момент, когда человек вознамерился приступить к господству над всей Землей»^[3].

Превосходство, т.е. смысл выражения «сверх», предполагает переход из низшего состояния в более высокое по отношению к нему и включает три составляющие: то, откуда переходят, сам переход и то, куда нацелен переход. То, «откуда», - вычитывается из текста Ницше: это прежняя система ценностей, морали, это религия, наука и все прежнее искусство. То, «куда», - менее определенно, но все же как-то задано Ницше. Хайдеггера интересует самое «темное», но, по сути, самое важное в этом переходе - сам переход - мост, по которому нас ведет Заратустра: от того, как мы по нему пройдем, зависит то, где мы окажемся, а в этом последнем мы не должны ошибиться, это последнее и вернет нам - живущим, волеющим и страдающим, нас самих как людей в высшей их сущности. Прохождение по этому мосту для Ницше означало избавление от мести, известной под названием «ресентимент». Хайдеггер в этой связи ссылается на текст «Так говорил Заратустра», отрывок «О тарантулах»: «Ибо, да будет человек избавлен от мести - вот для меня мост, ведущий к высшей надежде, и радужное небо после долгих гроз». «Значит, - продолжает Хайдеггер, - Ницше - не подстрекатель к воле к власти, к политике силы и войне, к неистовству «белокурой бестии»?»^[3]. На самом деле приведенная цитата из Ницше не означает положительного ответа на этот вопрос Хайдеггера: говоря о воле к власти, силе и войне, а также о белокурой бестии, Ницше не связывал эти концепты с местью, напротив, месть - удел тех, кто не жизнеспособен, бессилен, безволен и т.д. - удел, как напишет и сам Хайдеггер, побежденных и потерпевших. Впрочем, предложение о том, что «Ницше - не подстрекатель...» осталось у Хайдеггера вопросом, он не решился дать на него ответ... Важно другое: избавившись от мести, человек преодолеет время как преходящее и потому не-сущее, обретет истину вечного возвращения - истину круга. Что должно вечно возвращаться, что есть то всегда дальнее, к чему мы волеем вернуться, о чем же говорил Заратустра у Фридриха Ницше? - О вечном возвращении и сверхчеловеке и о сверхчеловеке, поскольку о вечном возвращении, и мысль об этом остается «бездоннейшей» загадкой, приоткрытой нам в образах описывающего круги орла и обвившей ему кольцами шею змеи, а сам Хайдеггер - тем, кто менее всего смеет полагать, что может эту загадку разрешить. Мысль о вечном возвращении, противопоставленном мести-ресентимен- ту, принадлежит метафизике, извлечена Ницше из дионисийства - того, что ясно не осознается, знание о ней наиболее корректно может быть дано в виде вопрошания: «то единственное, что мыслитель в каждом отдельном случае в состоянии сказать, нельзя логически или эмпирически ни доказать, ни опровергнуть. Оно также не является предметом веры. Его можно узреть в вопрошании-мышлении...»¹. И можно было бы поверить Хайдеггеру, влекущему нас в чарующее бесконечное путешествие по «стране вопросов», если бы не его инаугурационная речь, даже в переводе В. Бибихина с примечаниями Ф. Федье, содержавшими критику обвиняющих Хайдеггера в лояльности к нацистам. В этой речи вопросов гораздо меньше, чем в послевоенном майском докладе, загадок и тайн почти нет, напротив, есть освещение пути, по которому должен пойти немецкий университет. Цель пути - «самоутверждение немецкого университета» (именно так и называется ректорская речь М. Хайдеггера) - может быть достигнута, если немецкий университет предпримет вполне конкретные шаги, описанные в ницшеанских терминах во вполне понятном тогда Хайдеггеру смысле. Например, это самоутверждение университета, имевшего национальность, определяется как «исконная совместная воля к его существу». Стремление к существу немецкого университета предполагает три связанности «нового немецкого студенчества» - три формы объединения немецкого студенчества с немецким народом и его исторической судьбой: служба труда, объединяющая студентов с тяготами немецкого народа, служба обороны, связанная «с честью и миссией нации среди других народов», наконец, служба знания, предполагающая «связанность студенчества ... с духовным заданием немецкого народа»^{[34] [35]}. Знание должно вернуть себе свою исконно научную сущность, и это уж точно, как минимум, не только объективность - слово, взятое Хайдеггером в кавычки: «Это исконное понятие научного знания обязывает не только к «объективности», но прежде всего к существенности и простоте вопрошания посреди исторически-духовного мира народа»^[36] и далее: «Это научное знание подразумевается, когда существо немецкого университета очерчивается как высокая школа, которая из научного знания и через научное знание берется воспитывать и дисциплинировать вождей и хранителей судьбы немецкого народа»¹. Со всей очевидностью философские намерения Хайдеггера до наивности чисты: он всерьез думал, что вожди - сверхлюди, нуждаются в «воспитании и дисциплине» со стороны университета в лице того, кто их «учит», или того, кто им об этом «говорит». Ректорская речь Хайдеггера - речь Заратустры о возвращении университету его сущности, об объединенной воле преподавателей и студентов к власти, сливающейся с исторической миссией немцев - и произносится она в 1933 году. Последние фрагменты текста этой речи звучат и сегодня угрожающе: «Но никто и не спросит нас, волим мы или не волим, если духовная сила Запада откажет и он затрещит по швам, если отжившая мнимая культура рухнет, затянув в свою воронку все силы и дав им задохнуться в помешательстве... Произойдет ли такое или не произойдет, зависит только от того, волим мы еще и вновь сами себя как исторически- духовный народ - или мы уже себя не волим. Каждый в отдельности решает здесь то же, в том числе тогда и именно тогда, когда уклоняется от этого решения. Но мы волим, чтобы наш народ исполнил свое историческое задание. Мы волим сами себя. Ибо юная и юнейшая сила народа, давно перехлестывающая через нас, уже решение о том вынесла». Конечно, неправильно было бы игнорировать здесь слово «духовный», но ведь рядом с ним почти везде стоит слово «немецкий» или выражение «наш народ», и это обстоятельство также неправильно игнорировать. Заратустра Хайдеггеру говорит всегда о сверхчеловеке и о вечном возвращении, но в мае 1933 г. он говорил ему об исторической судьбе немцев, возвращавшихся к себе перед лицом рушащейся прежней западной культуры, а в мае 1953 г. - о возвращении человека к самому себе, и ни слова о немцах.

Из проанализированных текстов разных авторов видно, сколько интерпретационной свободы дает Ницше своему читателю. Персонифицированная этика любви к дальнему у Франка, преодолевший бессмертие венец духовной эволюции у Соловьева, ликующее чудовище - носитель внеморальной культуры у Манна, учащий вождей исполнять возлагаемую ими же историческую миссию своего народа и переходящий через мост от ресентимента к подлинной человеческой сущности у Хайдеггера - таковы определения сверхчеловека, о котором говорил Заратустра. Все они тенденциозны с точки зрения авторских философских предустановок и даже жизненных обстоятельств. Отсюда - ощущение неизбежной неполноты прочтений речей Заратустры, обращенных в будущее, каждым из приведенных авторов. В стремлении отчасти преодолеть это ощущение (которое, конечно же, тоже обусловлено, но теперь уже нашими исследовательскими задачами) мы предлагаем еще одну - обобщающую, интерпретацию конструкта «сверхчеловек». Еще раз для этого теперь уже себя ^{[37] [38]}

спросим: о чем же говорил Заратустра? И ответим: о героях и врагах, о приемлемом и отвергаемом, о благе, о подлинном и ложном искусстве, о языке, на котором можно обо всем этом думать, писать и говорить, об идеях, конституирующих мир, который надлежит создать, чтобы вернуть человеку самого себя.

• [1] Жмир В.Ф. Указ. соч. С. 277.
• [2] Франк С.Л. Фридрих Ницше и этика любви к дальнему. URL:http ://www.nietzsche .ru/1 ook/century/frank/.
• [3] Там же.
• [4] Там же.
• [5] Соловьев В.С. Идея сверхчеловека // Он же. Соч.: в 2 т. Т. 1. М.: Мысль,1988. С. 628.
• [6] Там же.
• [7] Там же.
• [8] См. указание на это обстоятельство в: Гулыга А.В. Философия любви // Соловьев В.С. Соч.: в 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1988. С. 45^16.
• [9] Соловьев В.С. Идея сверхчеловека... С. 632.
• [10] Соловьев В.С. Идея сверхчеловека... С. 632-633.
• [11] Соловьев В. С. Оправдание добра. Соч. в 2 т. Т. 2 / Соловьев В.С. - М.:Мысль, 1988. С. 513.
• [12] Там же. С. 53-55, 574-575.
• [13] Белый А., Иванов-Разумник Р.В. Переписка. СПб.: АШешит-Феникс, 1998.С. 153.
• [14] Белый А. Фридрих Ницше // Белый А. Символизм как миропонимание // состава., вступ. ст. и примеч. Л.А. Сугай. М.: Республика, 1994. С. 177-195.
• [15] Там же. С. 182.
• [16] Там же.
• [17] Там же.
• [18] Белый А. Фридрих Ницше...
• [19] Там же.
• [20] Там же. С. 188.
• [21] Манн Т. Философия Ницше в свете нашего опыта // Аристократия духа:сборник очерков, статей и эссе; перевод с немецкого С. Апта, В. Бакусева и др.М.: Культурная революция, 2009. С. 303.
• [22] Там же. С. 297.
• [23] Там же. С. 358.
• [24] Там же. С. 359.
• [25] Там же.
• [26] Ницше Ф. К генеалогии морали // Ницше Ф. Соч.: в 2 т. Т. 2. М.: Мысль,1996. С. 428.
• [27] Ницше Ф. К генеалогии морали...
• [28] Манн Т. Указ. соч. С. 379.
• [29] Там же.
• [30] Хайдеггер М. Кто такой Заратустра у Ницше? 1Л1Ь: http://www.gumer.info/Ьо§081оу_Вик8/РЫ1о8/Не1с^§/КПак гаг.рйр
• [31] Там же.
• [32] Там же.
• [33] Там же.
• [34] Хайдеггер М. Кто такой Заратустра у Ницше...
• [35] Хайдеггер М. Самоутверждение немецкого университета // Историко-философский ежегодник. 1994. М.: Наука, 1995. С. 301.
• [36] Там же. С. 302.
• [37] Хайдеггер М. Самоутверждение немецкого университета...
• [38] Там же. С. 303.