Происхождение этнонимов «славяне» и «русы»

В К достаточно определённо производит этническое имя «славяне» от слова «слава» («славящие богов», «носящие имя славы», происходящие от жены Богумира Славуни и т. п.). Лишь однажды, на дощечке

38а, встречаем форму «словене» («словенст/'и»), В целом же, в «Книге» абсолютно преобладают формы с корнем слав или же без первой гласной (очевидно, опускавшейся при письме). Подобная теория происхождения корня слов/слав действительно имела место в историографии²²⁰. Но большим признанием в настоящее время пользуется другая, - производящая это название от существительного «слово» (то есть словяне - те, кто умеет говорить). Действительно, древнейшие русские письменные источники знают только форму написания «словене». Она же сохранилась до сего дня в названиях «словенцы», «словаки» и др.

Но интересно, что иностранные авторы VI и нескольких последующих столетий н. э. употребляют применительно к нашим предкам имя «склавены», «славены» (например, у Иордана - 8с1ауеш)²²¹.

Следовательно, вопрос о том, какую форму следует признать изначальной, до сих пор открыт. Возможно, что зародившийся в V - VI вв. этноним «славени» был позднее в изменившихся условиях переосмыслен и превратился в «словени». Возможно, что в случае с ВК мы имеем дело с обратной ситуацией, и приводимое в ней объяснение происхождения имени следует считать проявлением тенденциозности источника. Как отмечал Б. Д. Греков, «термины часто переживают своё первичное содержание, и их приспособляют к условиям, совершенно не похожим на обстановку, их породившую. Поэтому необходимо в изучении подлинных явлений жизни идти не от терминов к выяснению фактов, а самую терминологию объяснять условиями, её создавшими»²²². Иными словами, однозначно утверждать что-либо в данном случае нельзя, за исключением того, что приводимая в ВК версия имеет право на существование. Заметим, что Ф. П. Филин указывал на сложности, встающие на пути попыток этимологизации этнонима славяне/словене, как от слово, так и от слава, считая оба варианта недоказанными²²³.

Н. В. Слатин уверен, что различные формы типа C/iBHi, слвне, сла-

вене вообще не имеют в подавляющем большинстве содержащих их текстов современного этнического значения (под сомнением у него лишь дощечка 46), а являются лишь постоянным эпитетом русов“²⁴. Такое мнение кажется чересчур категоричным, но то, что в некоторых случаях соответствующие слова могут трактоваться и в качестве этнонимов, и в качестве простых эпитетов, несомненно. Кроме того, следует принять во внимание, что термин «славяне», даже если считать его во всех спорных случаях именно этнонимом, употребляется в ВК не в пример реже, чем различные формы имени русь/русы. Возможно, в источнике отражён процесс постепенного усвоения этнонима «славяне» в первоначально иноэтничной (собственно, русской), но уже в очень сильной, даже в решающей, степени ославянившейся среде.

Авторы «Книги» пытались дать и ответ на вопрос о происхождении слов «Русь», «русы», причём вариантов по меньшей мере три.

Согласно первому, эти этнонимы имеют своим истоком имя одного из прародителей - сына Богумира, Руса (9а, 16а?). Говоря о нём, необходимо вновь обратиться к легенде о детях Богумира из дощечки 9а, где выше мы уже предположили иранскую основу. И если имена женских персонажей (Славуня, Древа, Скрева и Полева) чётко определяются как отэтнонимические, то с именами Сева и Рус («Сыновей же Богумира были имена Сева и, младшего, - Рус. От них происходят Северяне и Русы») дело, возможно, обстоит несколько сложнее. Нельзя исключать, что здесь имеет место пережиток наиболее архаического слоя легенды. Дело в том, что этноним «северяне», по мнению большинства специалистов, имеет иранское происхождение. В основе его - корень «sew» - «чёрный»²²⁵. Корень же рус/русь часто увязывается с иранским же «roks» («белый», «светлый»; ср. санскр. «ruksa» - «блестящий, сияющий», «гис» - «блестеть, хорошо выглядеть, нравиться», «гтщапЬ) -«ясный, светлый, белый»²²⁶). Таким образом, легенда о Севе и Русе, вероятно, первоначально отражала некие этно-соцыальные реалии. У кочевников-иранцев, как и у многих древних народов степи, белый и чёрный цвет в имени этноса весьма часто указывал на более или менее высокий статус племени. Показательно, что Русом (в этой трактовке -«светлым», то есть, «лучшим») назван именно младший брат. Традиция отдавать в легендах первенство именно младшему сыну известна ещё в скифской мифологии (пересказ Геродотом предания о сыновьях Тарги-тая - Липоксаисе, Арпоксаисе и Колаксаисе²“⁷). Таким образом, легенда о Богумире, вероятно, первоначально имела не только этногонический смысл: она объясняла устройство общества, а возможно, содержала и космогонические черты. Немаловажно также, что близнецы-всадники (в славянском варианте мифа - три Сварожича) в индоевропейских религиозных верованиях были тесно связаны с системой трёх сословий. По мнению Д. М. Дудко, она выросла из системы возрастных классов, согласно которой общество делилось на юношей-воинов, зрелых мужей-тружеников и стариков-мудрецов. Позднее эти занятия стали пожизненными и наследственными для определённых родов²²⁸. При этом золото и красный цвет у индоевропейцев символизировали воинов, серебро и белый цвет - жрецов, медь и чёрный (синий) цвет - тружеников“² . Представляется, что изучение и осмысление легенды о Богумире ещё далеки от завершения. Заметим, между прочим, что, позаимствовав сюжет о Богумире для уже упоминавшегося во втором параграфе настоящей главы «Сказания про Сораву и Русаву», Ю. П. Миролюбов не полностью понял его смысл (что свидетельствует о его непричастности к созданию «Дощечек Изенбека»). У него от дочерей Криворога Русавы и Соравы, вступивших в брак с небесными близнецами, происходят Русы и Суры, соответствующие, очевидно, Русам и Северянам дощечки 9а. Таким образом, имя северян Миролюбов, исказив, этимологизирует как «сурые», то есть «солнечные». Это значение прямо противоположно тому, которое семантически следует из ВК.

Само по себе существование отпатронимической версии происхождения названия «русь» применительно к IX в. не кажется особенно невероятным. По крайней мере, мы можем предполагать её хождение в последней трети X в. К этому времени относится сообщение хроники Псевдо-Симеона об участии росов в войне Византии против арабского флота Льва Триполитанского. В ней, в частности, говорится: «Росы, или ещё дромиты, получили своё имя от некоего могущественного Роса, после того, как им удалось избежать последствий того, что предсказывали о них оракулы, благодаря какому-то предостережению или божественному озарению того, кто господствовал над ними»²³⁰. Естественно, такое представление сформировалось не вдруг, и вполне можно предположить, что его истоки берут своё начало ещё в IX в., имея своей причиной непонимание истинного значения корня русь и являясь своеобразной попыткой его осмысления.

Второй вариант этимологизации этнонима в рассматриваемом источнике в явном виде не сформулирован, и потому исследователи до сих пор не обратили на него внимание.

Замечено, что во многих текстах ВК право славян на те или иные территории обосновывается тем, что они проливали за них свою кровь. Особенно интересно указание дощечки 24г: «Шёл [я] от Тиверцев и к Синему морю, и Суренжи, к вам, и сказал вам, как знаем [мы] сами, о том - и от старых земель нашего союза Антского. И также слишком много крови, пролито, а по ней, Руса будет, потому как рдяную [кровь] [мы] [про] л или, и так жаждущей [она] до конца и [пре] будет»²³¹. В оригинале это читается так: «ідяхь оде тіверс і до сьініе море а су-ренже до вы і рекохь вамо іако же віедіехомь само о то ізе старіа земе нашіа споленства антіева і тако же іесте за многыа крве літеа по ніе руса будешеть іако руду ліахомь а

тако в жыжень іу до кон це». Таким образом, происхождение слова «Русь» связывается, видимо, с кровью-рудой, а вернее - с индоевропейским корнем, обозначающим красный цвет²³².

В этой связи уместно вспомнить, что исконно славянская этимология названия русь имеет два варианта: 1) от общеслав. *ш(1/*ги8->*ш(1-8 -«русый», «красный» (слово «руйан» сохранилось в сербском языке именно в значении «тёмно-красный», «жёлто-красный», причём в ряде источников само название «руси» увязывается с обозначением красного цвета) и 2) общеслав. *ги-/гу- - «плыть, течь», ер. - русск. «русло»²³³. Интересно мнение С. А. Гедеонова, что во втором корне отражается не понятие реки, а понятие святости²³⁴. Можно предположить, что вторая версия происхождения «руси» в ВК сочетает оба этимологических варианта. С одной стороны, кровь называется рудой, а с другой - несколько раз повторяется фраза о святости русской крови (36 и др.). Таким образом, можно предположить, что слова «Русь», «русы» имеют в ВК сакральный оттенок.

Заметим, что современный автор И. Н. Данилевский со своей стороны подошёл достаточно близко к точке зрения С. А. Гедеонова о семантике слова «русьский». На основе анализа древних летописей он пришёл к выводу, что «древнерусские источники, видимо, не только семантически, но и орфографически различали прилагательные “руский” (как этноним, восходящий, судя по всему, к “Русской земле” в узком смысле слова) и “русьский” (как этно-конфессионизм неясного происхождения, который мог включать множество центрально- и даже западноевропейских этносов и земель)»²³⁵. Вместе с тем сложно согласиться с мыслью учёного, что слово «русьский» было чуть ли не синонимично слову «православный». Так, упоминаемый им «Список русских городов дальних и ближних» (1375 - 1381 гг.) далеко не полностью соответствует географии распространения православия даже среди одних славян. Так, в нём отсутствуют названия сербских городов, зато приводятся имена некоторых польских. Очевидно, что признак сакральности, святости (по крайней мере, изначально) заключался не в православной вере (такое предположение совершенно запутывало бы и этимологическое происхождение слова «русский»/«русьский»), а в чём-то ещё²³⁶.

Очень похоже, что в появлении названия «Русь» сыграло роль архаичное отождествление крови человека с его душой²³⁷, сохранившееся даже в некоторых из книг «Ветхого завета»: «Строго наблюдай, чтобы не есть крови, потому что кровь есть душа; не ешь души вместе с мясом. Не ешь ея; выливай её на землю, как воду» (Втор. 12: 23-24 и др.). Ряд исследователей считает, что собственно славяне отождествляли душу с дыханием («испустить дух» - умереть и т. п.)²³⁸. Однако традиция сакрализации человеческой крови, представление о ней как о вместилище души обнаруживаются в Северном Причерноморье ещё во времена Геродота. Именно в этом смысле следует трактовать некоторые описанные в четвёртой книге его «Истории» скифские обычаи, в особенности следующий: «Когда скиф убивает первого врага, он пьёт его кровь» (IV, 64)²³⁹. Вполне вероятно, что идея святости крови дожила в степях Северного Причерноморья до IX в., то есть до предположительного времени написания ВК.

Заметим, что ещё одному скифскому обычаю, описанному Геродотом (IV, 70) находим в «Книге» прямую аналогию. Древний автор пишет: «Все договоры о дружбе, освящённые клятвой, у скифов совершаются так. В большую глиняную чашу наливают вино, смешанное с кровью участников договора (для этого делают укол шилом на коже или маленький надрез ножом). Затем в чашу погружают меч, стрелы, секиру и копьё. После этого обряда произносят длинные заклинания, а затем как сами участники договора, так и наиболее уважаемые из присутствующих пьют из чаши»²⁴⁰. В ВК же (ранее цитировавшаяся дощечка 27.12-13) читаем: «А тут Гураик (готский вождь, согласно «Книге». - Д. Л.), друг наш, тоже пил кровь и вино, а после того через год шёл с мечём на нас». По замечанию А. Н. Афанасьева, «слюна, кровь и вино, как метафоры дождя, приняты были символами, скрепляющими мирные договоры и дружеские союзы. Так было у германцев и у других народов»²⁴¹. А М. М. Маковский пишет, что в индоевропейских языках значение «кровь» могло соотноситься со значением «клятва»: ср. греч. sap “кровь”, но лат. ser-mentum “клятва” (ср. хет. suris “жертвоприношение”); осет. reng “сукровица” (*reg- > *leg- > lek-), но кельт, liuga “клятва”, гот. galiugan “клясться” (ср. др.-англ. 1йс “жертвоприношение”); др.-англ. word “кровь”, но осет. ard “клятва” (ср. инд.-ар. ardh? “середина”)²⁴². Таким образом, в вышеприведённом отрывке ВК его автор иронизирует по поводу коварства готов, давших страшную клятву о мире с русами и почти тут же её нарушивших.

Если следовать второй версии происхождения корня «рус» по ВК, то Русь - земля, политая славянской кровью, русы - все те, кто защищает её от враждебных иноземцев. Это предположение позволяет объяснить и то, что, по мнению некоторых учёных, слово «русь» имело в ІХ-Х вв. социальную окраску, обозначая членов княжеской дружины²⁴³, в том числе и не славян по происхождению.

Формулировку третьего варианта происхождения Руси по ВК, также оставшегося за пределами внимания исследователей, мы находим на

дощечке 33: «се трябо ніашя оседене іміхомь яко оце нашіа о понестьем брезі і оу росіь грде імяще біашут. і се рушті ідьша от біло і вяже і од росіе о непре земі. і тамо коіе утворе грд кіев. і се соуконіще поляны древляноі крвище і ляхьве

на кущу руську і ста русі ЦІ». Попробуєм дать интерпретацию этого отрывка. У Н. В. Слатина и Д. М. Дудко он переводится не совсем схожим образом.

Н. В. Слатин: «Вот треба наша в эти дни есть [у нас], как [у] Отцов наших. На Непрском берегу и у Роси грады имеются. И вот Русичи пошли от Белой Вежи и от Роси на Непрскую землю, и там Кий создал град Киев. И собрались вместе Поляне, Древляне, Кривичи и Ляхи в кучу Русскую и стали все Русичи».

Д. М. Дудко: «Вот требу нашу Оседню правим, как отцы наши на берегу Понтийском и у Росии-града. И вот русы шли от Белой Вежи и от Росии к Днепровской земле, и там Кий создал город Киев. И собрались поляне, древляне, кривичи и ляхи в дом русский и стали русичами».

Как видим, основные разночтения имеются в переводе начальной части отрывка до слов «/ се руште Ідьша» (впрочем, не очень удачным представляется перевод Н. В. Слатиным словосочетания на кущу как «в кучу», поскольку в современном русском языке соответствующее слово имеет выраженную отрицательную коннотацию, связанную с чем-то хаотическим; между тем, др.-слав. куща - «дом», в сербохорватском языке слово «киса» также означает «дом»; ср. санскр. Ыа, кий - с тем же значением²⁴⁴. Если не касаться перевода слова (или слов)

«оседене», когда следует, пожалуй, согласиться с вариантом Н. В. Слатина, то более правильным представляется перевод Дудко. Во всяком случае, «Непрский берег» получается у Слатина в результате явных натяжек. В публикации исходного текста в ТОДРЛ, которым,

видимо, пользовались оба переводчика, читаем «о понестьем брезі», то есть, именно «на берегу Понтийском», как у Дудко. Видимо, Слатин счёл соответствующее место ошибкой переписчика: по его мнению, в

оригинале было «о по нестьем (вм. «непрстьем») брезі»²⁴⁵, - так как ему показалась странной связь «Роси» (по его мнению это р. Рось -древнерусск. «Ръсь») и Причерноморья. Однако аргументация, которую Н. В. Слатин использует, чтобы пойти на это сомнительное «исправление» текста, превращение вполне понятного «Понтийского» берега в «Непрский», восстанавливаемый в оригинале лишь гипотетически и то с натяжками, не убедительна. Собственно, довод лишь тот, что в средние века Чёрное море называется Русским²⁴⁶. В самой «Книге» присутствует несколько обозначений Азовского моря. На дощечках 8(2), 9а-б

оно названо Готским (годьско море, море годьстЬ, море годь-

СКО), на дощечке 24г - Синим (сын/'е море), на 21 - морем Сурьским

и Синим (море сурьсте і сыне)²*¹. Упоминание в «Книге» Чёрного моря (помимо дощечки 33) вообще сомнительно, хотя в некоторых случаях точное соотнесение соответствующих топонимов с современной номенклатурой неочевидно. Возможно, Чёрное море названо «Дулеб-

ским» на дощечке 34 («море дуль/'ебсте»), В любом случае топоним «Русское море» в документе не встречается ни разу. Правда, на дощечке 25 имеется отрывок следующего содержания: «Се, было то у Карани.

И это - город малый на берегах морских Русских» («себящетевоі о

каран і у и се град мал о брзех морстіех русштіех»). В конце машинописной копии этой дощечки сделана приписка (очевидно, рукой самого Ю. П. Миролюбова: «Настоящий отрывок, вероятно, описывает одну из сечей, бывших в степях Черноморских. Чёрное море эта Дощь-ка называет Руським Морем, в отличие от Годьскаго моря - Азовского. В других местах Чёрное Море зовётся “Синим”, а Азовское “Суренж-ским”»²⁴⁸. Однако «русскими» в тексте названы именно берега, противопоставления же Чёрного и Азовского морей в нём вообще нет. Показательно, кстати, и то, что Ю. П. Миролюбов ошибочно отождествляет «Синее море» ВК с современным Чёрным морем, в то время как на дощечке 21 топонимы «Сурское» и «Синее» и вовсе объединяются и обозначают именно Азовское море²⁴⁹. Вообще сложно утверждать, что в Древней Руси название «Русское море» было широко распространено применительно к современному Чёрному морю. В «Повести временных лет» (по «Лаврентьевскому списку») топоним «Русское море» встречается лишь однажды: «А ДнЪпръ втечеть в Понетьское море же-реломъ, еже море словеть Русское»²⁵°. Во всех остальных случаях

Чёрное море фигурирует или как Понтийское (Понетьское), или просто «море». Создаётся впечатление, что «Русским» его (а иногда и Азовское море) называли преимущественно иностранцы, у которых, судя по всему, это название позаимствовал и автор ПВЛ, для которого оно не было родным и привычным. Зато греческий вариант топонима древнерусским источникам хорошо знаком, так что не следует удивляться его присутствию в тексте ВК, тем более что черноморская, в первую очередь греческая по происхождению, топонимика, как будет показано ниже, в нём довольно широко представлена.

Если взять за основу перевод Дудко, наиболее соответствующий тексту оригинала, то рассматриваемый отрывок дощечки 33 следует интерпретировать следующим образом: предки русов имели города на Понтийском (то есть Черноморском) берегу и у Роси (или Росии). Русичи («рушт/») шли от Белой Вежи и от Роси (или Росии) к Днепру, где Кий утвердил г. Киев. Собравшиеся здесь поляне, древляне, кривичи и ляхи стали именоваться русичами. При этом Рось «Книги» едва ли может быть рекой Ръсь - притоком Днепра в его среднем течении. Достаточно по карте оценить расстояние между этой рекой и Киевом, чтобы понять, что даже в древности, когда путешествия были трудны и опасны, переселение из Поросья в район этого города едва ли могло вызвать

эпический восторг. Скорее рось или росе «Книги» - пункт в Крыму или Приазовье (см. ниже).

Попробуем разобраться, располагает ли современная историческая наука данными, способными подтвердить или опровергнуть этот рассказ ВК.

Многими из современных исследователей отмечается различие в происхождении корней «рус» и «рос». Росами наших предков, как известно, называли преимущественно греческие источники. Впервые это слово употребляется в качестве этнонима, по-видимому, сирийцем Псевдо-Захарией в VI в. н. э. В написанной им «Церковной истории» упоминается некий народ Нгоб. В последние десятилетия возобладала тенденция считать, что рассказ Псевдо-Захарии об этом народе возник под влиянием библейской эсхатологической легенды о Гоге - князе народа рош²⁵¹ («наси-рош» в правильном переводе с иврита - «верховный глава»). Так, Е. А. Мельникова считает, что сообщение «Церковной истории» обязано своим появлением «Септуагинте» (греческому переводу Библии), где библейское название даётся в форме «’Рсод»²⁵². Однако Н. В. Пигулевская отмечала, что оно взято не из греческих источников²⁵³. Это подтверждается, по нашему мнению, и тем фактом, что сирийский автор демонстрирует хорошее знакомство с этническими реалиями Северного Кавказа, в то время как о Северном Причерноморье, которое грекам должно было быть известно значительно лучше, имеет весьма туманное представление²⁵⁴. В любом случае Е. А. Мельниковой и её последователями не рассматриваются сами причины появления именно такой формы транслитерации именно в греческом раннесредневековом переводе Библии (и больше нигде). Возможно, что в греческой эсхатологической традиции этого времени оказались косвенно отражены действительные этнические реалии Северного Причерноморья.

Одной из деталей повествования ВК, вызывающих наибольшие подозрения критиков теории её подлинности, является упоминание в «Книге» «ведийских» богов: Индры, Ямы и др. По нашему мнению, данные теонимы могли быть заимствованы и из иранских языков. Но это объяснение является не единственным.

Существует достаточно авторитетное предположение о длительном (до I тыс. н. э.) существовании в Крыму и в Приазовье, на Кубани, устойчивого индоарийского реликтового субстрата. Наиболее аргументировано и веско оно было сформулировано О. Н. Трубачёвым. Филолог отнёс к индоарийцам синдов и меотов древних источников. Он считает, что славяне вышли на берега Чёрного и Азовского морей в V-VI вв. н. э. «Тогда ещё существовали тысячелетние боспорские города и синдомеотский элемент в них ещё не совсем угас»²⁵⁵. Местный индоарийский субстрат, по его мнению, отразился в местном славянском²⁵⁶. Исследователь идёт ещё дальше, производя сам термин «русь» из индоарийского²⁵⁷.

Письменные источники действительно зафиксировали некие особые отношения между Киевской Русью и некоторыми территориями в Крыму. В данной связи следует, прежде всего, отметить летописный текст договора Игоря с греками 945 г. и рассказ Льва Диакона о войне Иоанна Цимисхия со Святославом. Один из параграфов договора 945 г. ясно свидетельствует о том, что греки знали о распространении интересов

Руси к востоку от Херсонеса и всячески противились этому: «А о Кор-

суньстЪй странЪ. Еликоже есть городовъ на той части, да не

и мате волости, князи Рустии, да воюете на тЬхъ странахъ, и

та страна не покаряется вамъ»^т. На связи между Киевом и Киммерийским Боспором определённо указывает и Лев Диакон. О. Н. Тру-бачёв отмечает: «В соответствующих местах у этого византийского историка содержатся (1) требование императора Цимисхия к князю Святославу, чтобы тот “удалился в свои области и к Киммерийскому Боспору...”, далее (2) напоминание Цимисхия Святославу о том, что отец его Игорь спасся к Киммерийскому Боспору с десятком лодок, наконец, (3) высказывается предостережение, “чтобы скифы (то есть Русь. - О. Т.) не могли уплыть на родину и на Киммерийский Боспор в том случае, если они будут обращены в бегство”»²⁵⁹.

В связи с рассматриваемым вопросом интересен факт распространения топонимики с корнем «рос» в Тавриде и в некоторых областях Приазовья (Россо Тар, Россатар, Рукуста и др.)²⁶⁰.

Д. Л. Таллис пишет: «...не позднее X в. тавроскифы, обитавшие в Таврике, идентифицируются с росами, оставившими след в крымской топонимике. Оба этих этникона, росы и тавроскифы не позднее второй половины X в. пересекаются в имени одного народа, приднепровских славян...

Итак, в соответствии с греческими и арабскими письменными источниками и данными топонимики можно утверждать, что не позднее, во всяком случае, первой половины X в. в Западной и Восточной Тав-рике, а также в Северном и Восточном Приазовье обитал многочисленный и известный своим соседям народ, который византийские авторы называли росы, тавроскифы, скифы или тавры, а арабские писатели -русы»²⁶¹. Можно предположить, что именно эти росы и имелись в виду в рассказе Псевдо-Захарии.

Здесь мы входим в соприкосновение с проблемой существования так называемой Азовско-Черноморской Руси, одной из тем, практически забытых современной исторической наукой. Фактически многие учёные предпочитают её просто игнорировать, хотя нахождение в Северном Причерноморье некоего образования с именем Русь или Рось позволило бы разъяснить многие малопонятные места раннесредневековых источников.

О том, что это действительно так, свидетельствует, в частности, то, что к мысли о существовании этой южной Руси вплотную подходили в конце XVIII - XIX в. и некоторые историки, причисляемые к нормани-стам. Так, А. Шлёцер полагал, что росы, известные по посланиям патриарха Фотия, никак не могут быть русами Аскольда. По его мнению, «это - особенный народ, неизвестная орда варваров, вероятно, народ прибрежный, показавшийся на Западе и исчезнувший»²⁶². Он думает, что «простое сходство в названии Рос и Рус обмануло и почтенного Нестора»²⁶³.

В течение XIX в. идея о существовании Азовско-Черноморской Руси периодически появлялась в сочинениях историков. Её горячим приверженцем был, например, Д. И. Иловайский²⁶ . С. М. Соловьёв, заявивший, вообще, о своей приверженности скандинавской версии происхождения слова «Русь» и династии Рюриковичей, тут же привёл факты, находящиеся с ней в противоречии: «Прибавим сюда, что название “русь” было гораздо более распространено на юге, чем на севере, и что, по всей вероятности, русь на берегах Чёрного моря была известна прежде половины IX века, прежде прибытия Рюрика с братьями»²⁶⁵. По этому поводу Д. И. Иловайский замечает: «Из личных сношений мы знаем и других русских учёных (не называем имён, не имея на то полномочия), которые держатся того же среднего положения в нашей борьбе с норманизмом»²⁶⁶. Вообще, преобладание норманнской теории в XIX в., на которое так часто указывают её современные последователи, на наш взгляд, очень удачно объяснено X. Ловмяньским: «...если норманисты не умели убедительно доказать норманнское происхождение слова русь, то их противники не располагали соответственно обработанными материалами для создания концепции местного начала Древнерусского государства. При тогдашнем состоянии знаний норманнская теория соответствовала представлениям большинства критически мыслящих исследователей, которые закрывали глаза на ее недостатки, не будучи в состоянии заменить её другой, более убедительной теорией»²⁶⁷.

В конце 1930-х - 1950-х гг. мысли о существовании Черноморской или Азовской Руси придерживались многие ведущие советские историки. Так, П.Н. Третьяков помещал первоначальных русов-росов в степях Восточного Причерноморья и Приазовья²⁶⁸ и выводил, вслед за С. П. Толстовым, восточнославянскую Русь из области сарматского мира²⁶⁹. В тот же период времени представление о каких-то особых связях русов с Тавридой было характерно для А. Н. Насонова²⁷⁰ и Б. Д. Грекова²⁷¹, который, в частности, связывал с Артанией арабских источников Причерноморскую и Приазовскую Русь²⁷².

Ситуация в значительной степени изменилась после появления работ А.В. Гадло, специально посвящённых проблеме Приазовской Руси, в которых он пришёл к выводу, что её никогда не существовало. Но, как отмечает А. Г. Кузьмин, учёный «пришёл к отрицательному заключению именно потому, что не нашёл в рассматриваемый период в Крыму и Приазовье следов славянской материальной культуры. Но это препятствие немедленно исчезает, как только делается допущение, что эта “Русь” не была славянской»²⁷³.

Сам А. Г. Кузьмин весьма убедительно доказал, что в средние века существовало несколько объединений под названием «Русь»: Дунайская Русь, Балтийская Русь, алано-салтовская Русь в Подонье, Причерноморская Русь и др., судьбы которых были тесно переплетены с Русью Киевской. Убедительных аргументов против этой концепции так и не последовало, и на данный момент она кажется наиболее достоверной. Во всяком случае, следует согласиться с тем, что «факт существования Руси в Причерноморье в VIII - X вв. не может вызывать сомнений»²⁷⁴. Только его признание способно объяснить приведённые нами выше свидетельства письменных источников и топонимики.

Проблема в том, что этническая принадлежность Крымских и Приазовских росов к славянам практически исключена, так как славянские археологические материалы на этой территории в IX - X вв. практически отсутствуют (за исключением отдельных находок). Но связь двух народов, как было показано выше, неоднократно отмечается источниками.

В данной связи целесообразно вспомнить, что ещё одной областью распространения «росской» топонимики является ареал расселения летописных полян. Интересно, что многими исследователями отмечается антропологическая близость полян к племенам Черняховской культуры. Т. И. Алексеева пришла к выводу, что «на юге европейской части СССР обнаруживается определённая линия преемственности: племена степной полосы эпохи бронзы (исключая трипольцев) - скислы лесостепной полосы - население Черняховской культуры - поляне»²⁷⁵. При этом она делает осторожное предположение о возможной изначально неславянской природе полян²⁷⁶.

Прямое отождествление в греческих источниках Тавриды и Среднего Поднепровья, а также наличие в обоих регионах «росской» топонимики вкупе с данными о возможном неславянском происхождении полян позволяют по-новому взглянуть на проблему происхождения корней «рус» и «рос».

Возможно, предки полян имели Таврические или приазовские этнические корни. Нельзя исключать, к примеру, что какая-то часть черноморских росов, упоминаемых у Псевдо-Захарии, оказалась на Среднем Днепре в результате передвижек, связанных с Великим переселением народов и разгромом готской державы гуннами в IV - V вв. Они принесли с собой «росскую» топонимику и память об исторических связях с Крымом и Приазовьем, оказавшуюся очень стойкой. Впрочем, учитывая данные об антропологической преемственности населения Среднего Поднепровья, можно предположить неслучайность этих передвижек. Земля летописных полян и некоторая часть территории Северного Причерноморья и Приазовья представляются чем-то наподобие анклавов, связанных общностью происхождения одного из этнических компонентов.

В таком случае становится понятным стойкое именование греками жителей Киевской державы росами. Они называли их так по созвучию с именем давно известного им причерноморского народа.

Среди же восточных славян форма «рос» не прижилась в качестве этнонима, уступив место корню «рус». Трудно определённо сказать, с чем это было связано. Возможно, непонятное слово было переосмыслено и изменено восточными славянами на свой манер в соответствии с новыми историческими условиями. ВК, как нам кажется, позволяет сделать именно такой вывод.

Не исключено также заимствование этнонима с корнем «рус» у какого-либо другого народа. Судя по всему, этот этноним являлся «кочующим», так как его следы обнаруживаются на Дунае (в Венгрии) и среди балтийских славян²⁷⁷.

Как видим, сообщение дощечки 33 вполне может быть объяснено, если исходить из современных научных представлений. Правда, пренебрежительное отношение к возможности существования Причерноморской или Донской Руси до сих пор не изжито, но, судя по всему, объяснение этому кроется в том, что многие исследователи просто не пытались достаточно глубоко вникнуть в проблему. Вообще, в современной российской историографии, уделяющей очень большое внимание различным частным моментам истории, столь важный вопрос как происхождение Древнерусского государства часто примитивизируется.

После распада СССР «норманисты» вернули себе утерянные отчасти позиции, что стало, как представляется, своеобразной реакцией на отсутствие идеологической свободы в предшествующие десятилетия, когда установка на «антинорманизм» (как показало развитие историче-

ской науки, обычно понимавшийся ложно²⁷⁸) воспринималась многими исследователями как давление идеологии на науку. Но при этом главные доводы сторонников теории северогерманского происхождения руси остаются, в основном, теми же, которые были сформулированы ещё в XVIII в.: 1) филологическая преемственность слов с корнем юрз-(типа горзкаг! со значением «гребец», «участник походов на гребных судах») - финского (Швеция) - и русы, 2) сообщение

«Вертинских анналов» за 839 г. о послах кагана народа «рос», прибывших ко двору императора франков Людовика Благочестивого вместе с византийским посольством императора Феофила (829 - 842) и оказавшихся при проверке «свеонами»; 3) «русские» названия порогов у Константина Багрянородного; 4) имена представителей социальной верхушки Руси второй половины IX - X вв.

Между тем, от первого довода был вынужден отказаться в результате полемики с С. А. Гедеоновым ещё М. П. Погодин²⁷⁹. Выяснилось, что финское 11ио{зШ1ооЫ никак не связано со скандинавскими «гребцами». Так же финно-угры называли ещё и Ливонию, а значит это слово «Страна скал». При этом Древнюю Русь, а потом Россию они именуют Венелайнен, Венея, Венемаа²⁸⁰. Таким образом, рушится вся этимологизация этнонима «русь» из германских языков. Нет никаких оснований считать, будто норманнские дружины по какой-то причине взяли в Восточной Европе (и больше нигде!) самоназвание горзкаН.

Второй довод может быть истрактован в свою пользу как «нормани-стами», так и их оппонентами. Заметим лишь, что само этническое название «свеоны» исторически не совпадало с названием «свевы» (собственно шведы), а в IX в. «свеонами» франкские летописцы называли неопределённое население Балтийского побережья и островов, поскольку выхода к этому морю франки-германцы не имели, а шведы в то время и не участвовали в разбойных нападениях викингов²⁸¹.

Третий довод был окончательно разрушен статьёй филолога М. Ю. Брайчевского «’’Русские” названия порогов у Константина Багрянородного» (1985). Учёный отметил, что, хотя скандинавское происхождение «русских» названий Днепровских порогов в сочинении византийского императора считается едва ли не чем-то само собой разумеющимся, большинству из них так и не удалось подыскать более или менее достоверных аналогий в германских языках²⁸². А далее он вполне резонно показал, что «обращение к иранским корням даёт результаты, гораздо более убедительные, чем традиционные шведские этимологии»²⁸³.

Наконец, четвёртый довод при ближайшем рассмотрении также оказывается неубедительным. Действительно, большинство имён послов Олега и Игоря в Константинополе - не славянские. Удивляться этому не стоит, поскольку у славян развитие собственного именослова сдерживалось прочностью общины, а также слабой предрасположенностью к мистике, которая побуждала вкладывать магический смысл в сами имена. Долгое время имена-титулы - Святослав, Ярополк, Владимир и т. и. давались только представителям княжеских семей и являлись как бы династическими²⁸⁴. Однако и собственно скандинавских, и даже, в целом, германских, среди имён князей и послов практически нет! Как отмечает подробно исследовавший в этой связи летописный именослов А. Г. Кузьмин, «поражает незначительное влияние на древнерусский именослов собственно германских языков»²⁸⁵. Большинство исследованных имён обнаруживает кельтские, венедские, иллирийские, иранские, фракийские корни, некоторые - финно-угорские и «уральские»²⁸⁶. Интересна и показательна судьба имени «Олег», которое отечественные норманисты обычно безапелляционно производят от скандинавского «Helge» - «святой». На невозможность такой этимологии указала шведская исследовательница Л. Грот, которую трудно заподозрить в данном случае в предвзятости. Она отметила, что в основе такого словопроизводства лежит филологическая ошибка (многие современные норманисты с большим апломбом упрекают оппонентов как раз-таки в недостаточном знании законов филологии). Российские норманисты, не владеющие, как правило, шведским языком, дают два варианта перевода имён Helge/Helga - «святой», «светлый», «святая», «светлая». Но семантика шведского языка допускает лишь первое толкование - «святой», «святая» (причём, именно в христианском смысле!). Эпитет «Вещий» по-шведски может звучать как «trollkarl», «s ejdark», «andeskadare» - иными словами, язычник, безбожник, нечто антагонистическое понятию «святой» в христианской традиции²⁸⁷. То есть, если согласиться с традиционной этимологией имени, то Вещий Олег превратится в абсолютно несуразного «святого безбожника». К этому надо прибавить, что распространение христианства в Швеции относится к концу XI - началу XII в. По мнению Л. Грот, «только тогда и могло появиться у шведов имя “Helge”, никак не раньше... В скандинавских письменных источниках слово “helge” в качестве имени собственного как в женской, так и в мужской формах впервые встречается в поэтическом своде исландских саг “Eddan”, написанном в первой половине XIII в.»

Обращает на себя внимание история бытования имён Олег и Игорь в княжеской среде в период раздробленности. В «Лаврентьевской летописи», начиная с поколения сыновей Ярослава Мудрого, в роду Рюриковичей названы 4 Игоря и 7 Олегов (судя по всему, с XII в. под влиянием Скандинавии начало распространяться также имя «Ингварь», которое не следует путать с «Игорь»); из других источников известны ещё по меньшей мере 3 Игоря и 5 Олегов"⁸⁹. Из этих 19 представителей княжеского рода не связанными с юго-восточной Русью оказываются лишь трое: Игорь Ярославич, посаженный великим князем во Владимир Волынский и скончавшийся в 1060 г.; его внук Игорь Давыдович, владевший, судя по всему, каким-то уделом в Волынском княжестве, и

Олег Ярославин («Настасьин») - внебрачный сын Галицкого князя Ярослава Осмомысла. Все остальные - князья бывших северских земель (Черниговское (с позднее образовавшимся Брянским), Новгород-Северское (с Курском) княжества, а также Муромо-Рязанское княжество, выделившееся из Черниговского, и сохранявшее с югом прочные связи), представители двух ветвей потомков Святослава Ярославина -Олега (в Черниговской, Новгород-Северской, Курской, Брянской землях) и Ярослава (в Муромо-Рязанском княжестве) Святославичей. Выделенные исключения скорее из числа таких, которые только подтверждают правило. Игорь Ярославин родился ещё в эпоху расцвета централизованного Русского государства, Игорь Давыдович получил имя, судя по всему, по широко распространённому в раннем средневековье обычаю называть внука в честь деда²⁹⁰, в случае же с Олегом «Настастьичем» обращает на себя внимание уже сама необычность его не вполне официального статуса. Возможно, в довольно чёткой географической привязке распространения двух княжеских имён (заметим, никак не соотносимой со скандинавским влиянием) следует искать разгадку их происхождения. Впрочем, это может стать темой специального исследования.

Арабские источники, противопоставляющие, как правило, русов и славян, в то же время не дают оснований считать первых и скандинавами. Они создают впечатление о русах, как о народе, отличном как от славян, так и от норманнов. Интересно в данной связи проведённое уже почти пятьдесят лет назад А. Л. Монгайтом сопоставление некоторых этнографических деталей описания русов у Ибн-Фадлана и археологического материала Рязанской земли. Главная идея исследователя о связи загадочной Артании/Артсании арабских источников со Средним По-очьем и Рязанью не выдержала испытания критикой, но некоторые её археологические основания, по нашему мнению, и теперь заслуживают внимания. В первую очередь, это несомненные параллели описанному Ибн-Фадланом убранству женщин русов среди материалов раскопок т. н. рязанско-окских могильников (~ V - VII вв. н. э.; датировка остаётся во многом дискуссионной)²⁹¹. Заметим, что этническая интерпретация археологических культур всего Волго-Окского междуречья по крайней мере до конца I тыс. н. э. весьма сложна и дискуссионна. Нельзя считать окончательно решёнными, например, вопросы о генетической связи дьяковской и городецкой культур VII в. до н. э. - V (?) в. н. э. (хотя их преимущественно финно-угорское происхождение наиболее вероятно), о соотношении городецкого населения с населением культуры рязанско-окских могильников. В последнем случае проблема осложняется тем, что для городецкой культуры до сих пор не установлен тип захоронений, а для населения, оставившего могильники, - тип поселений²⁹². А. Л. Монгайт говорил о непрерывной линии развития культуры, созданной населением городецких городищ, и её единстве с культурой племён, создавших рязанские могильники²⁹³. При этом исследователь ссылался на то, что на городищах найдено большое количество предметов, аналогичных вещам из могильников²⁹⁴. Однако не может не обратить на себя внимание «односторонний» характер таких совпадений: исследователь не приводит примеров обнаружения в захоронениях предметов, типичных для Городецкой культуры, прежде всего, типичной рогожной или сетчатой керамики. Очень несхожими выглядят и реконструируемые на основе археологических данных основные занятия населения двух культур. В хозяйстве Городецких племён, судя по всему, сочетались мотыжное земледелие, лесное скотоводство, рыболовство и охота. Население же, оставившее могильники, было конными пастухами, притом, весьма воинственными (мужские погребения изобилуют оружием: встречены однолезвийные мечи в деревянных ножнах, наконечники копий и дротиков, втульчатые топоры-кельты, железные стрелы)²⁹⁵. Создаётся впечатление, что если часть городецкого населения и вошла в состав создателей новой культуры в качестве субстрата (скорее всего, подчинённого), то основные черты последней имели не автохтонный, пришлый характер. Конечно, нельзя напрямую связывать рязанские могильники с русами арабских источников: несмотря на некоторые параллели, нестыковок обнаруживается значительно больше. Тем не менее, разработка этнических проблем Волго-Окского междуречья древности и раннего средневековья, возможно, способна многое дать в плане решения вопроса о генезисе руси. Впрочем, такая разработка достойна стать темой специального изучения и не может быть проведена в рамках нашего исследования. Отметим лишь, что норманистская трактовка того же сообщения Ибн-Фадлана обнаруживает порочность логики последователей этой теории: этнографические особенности похорон знатного руса традиционно считаются скандинавскими. А скандинавскими они оказываются потому, что приписаны Ибн-Фадланом русам! По нашему мнению, это называется замкнутым кругом. Справедливости ради нужно всё же признать, что у норманистов встречались и более объективные оценки содержащихся в восточных памятниках сведений. Так, В. Томсен - один из известнейших последователей этого направления в конце XIX в. - был вынужден в своё время признать, что «любая теория происхождения Руси может находить себе кажущуюся опору в сочинениях восточных писателей»²⁹⁶.

Археологические находки, связываемые норманистами со Скандинавией, в массе своей были характерны для всего циркумбалтийского региона, достаточно пёстрого в этническом отношении. Весьма показателен в этом плане пример Старой Ладоги, изначальная роль которой как аванпоста скандинавов в Восточной Европе представляется многими современными исследователями чуть ли не как аксиома. Между тем, А. Н. Кирпичников отмечал, что среди предметов, обнаруженных при раскопках, удалось опознать вещи, связанные с народами Поволжья, Прикамья, Подонья, а также балтами, финнами, скандинавами, фризами, франками²⁹⁷. Таким образом, если последовательно придерживаться логики археологов-норманистов, можно с той же степенью вероятности приписать основание города и, например, франкам. Вообще, едва ли можно говорить об этноопределяющем значении таких находок как украшения, образцы вооружения применительно к центру торговли, каковым, несомненно, являлась Ладога. Даже керамика и предметы культа должны в таких случаях интерпретироваться с предельной осторожностью. Это хорошо видно на примере шведской Бирки, в которой доля только славянской керамики составляет 13% (впрочем, не приходится сомневаться, что наличие такого же количества скандинавской керамики в каком-нибудь восточнославянском средневековом поселении, чего на самом деле и близко нет, считалось бы несомненным свидетельством его скандинавского происхождения)²⁹⁸.

Более стойкие материальные этноопределяющие черты, такие как тип построек и тип захоронений, как раз очень плохо увязываются с тезисом о скандинавском преобладании. Говоря о так называемых «больших домах», А.Н. Кирпичников замечает: «От типичных больших домов европейского раннего средневековья (в том числе и скандинавских! - Д. Л.) ладожские отличались не только значительно уменьшенными размерами, но и тем, что не содержали в своём составе хлевов и других хозяйственных ячеек. Строго говоря, большинство ладожских жилищ рассматриваемого типа вообще нельзя назвать большими в том смысле, который в этот термин вкладывается изучающими данный вопрос специалистами. Иными словами, ладожские постройки второй половины VIII - X в. несопоставимы с типичными сельскими патриархальными жилищами середины и второй половины I тысячелетия н. э.»²⁹⁹. Зато, «в других северорусских городах дома похожего облика, что теперь выяснено археологически, возводились ещё в начале XV в.»³⁰⁰. Среди обнаруженных вокруг Ладоги захоронений имеются сопки, курганы, грунтовые захоронения, что свидетельствует об этнической пестроте её обитателей. При этом люди, возводившие сопки (судя по всему, ильменские словене), составляли основную часть жителей не только Ладоги, но и Новгорода³⁰¹. Как видим, не очень понятно, каким образом на основании подобных материалов мог вызреть (в том числе и у самого А. Н. Кирпичникова) тезис о скандинавском преобладании в древнем городе.

Добавим к вышесказанному, что данные антропологии позволяют признать скандинавскими лишь три краниологические серии, обнаруженные на территории Руси: из курганов Шестовицы (вторая половина X в.), Старой Ладоги (не ранее XI в.) и Куреванихи-2 (XII - XIII вв.)³⁰².

В целом, нельзя не согласиться с теми исследователями, которые указывают на невозможность поиска путей решения проблемы происхождения Руси в рамках альтернативы: скандинавы или восточные славяне. Зато трудно разделить мнение тех, кто склонен обвинять всех ан-тинорманистов в идеологизации вопроса и чуть ли не в «ура-патриотизме»³⁰³. Наука должна иметь дело прежде всего с фактами, а не с оценками. А факты упрямо не стыкуются с норманской теорией. Никому ведь не придёт в голову, если уж на то пошло, отрицать факт победы нашей страны в Великой Отечественной войне, дабы не прослыть «ура-патриотами». Сравнение, может быть, слишком жёсткое, но суть та же.

Интересно, что версия о «росском» происхождении руси в некотором смысле противоречит концепции основной части ВК, отождествляющей в большинстве случаев русь со славянами. Из дощечки 33 можно заключить, что славяне приняли имя «русь», лишь встретившись в районе Киева с выходцами с Тамани и из Роси (Росии). Под последним топонимом может скрываться либо какой-то пункт в Крыму, либо город «Россия», находившийся, согласно одному договору императора Византии с генуэзцами XII в. рядом с Таматархой - Тмутараканью³⁰⁴. Д. М. Дудко считает, что имеется в виду Керчь, которая именовалась в XII в. Росией (в византийских источниках) или Русией (у арабского географа Идриси)³⁰⁵. На первоначальное неславянское происхождение руси дощечка 33 прямо не указывает, но такой вывод напрашивается из контекста.

ВК вообще уделяет делам Причерноморской Руси весьма много внимания. Это позволило некоторым исследователям, например, С. Ляшевскому, высказать предположение, что «Книга» была создана выходцами именно из этого региона³⁰⁶. Это предположение может оказаться справедливым по отношению к нескольким дощечкам, хотя мысль Ляшевского о том, что автором ВК являлся один человек, в случае признания подлинности источника, не выдерживает критики.

Содержание значительного числа дощечек указывает на несомненный интерес их создателей к делам причерноморского региона и неплохое знакомство с ним. Число упомянутых в ВК донских, крымских, черноморских и азовских топонимов вполне сопоставимо с числом названий из собственно восточнославянского ареала. Таковы Белая Вежа («бЬло/ вяже» (33)); Боспор («боспър» (19)) - город на территории современной Керчи; Карань («карань» (25)) - либо Керчь, либо город на её территории; Амастрида («омострыдья» (8(3))); Лукоморье

(«луцЪмор1е» (4г)) - то есть, либо опять-таки Керчь, либо Азовское море (оно фигурирует в ВК и под именем «Синее море», известным по

другим древнерусским источникам); Понтийский берег («понестИ брег» (33)); Сурож («сураж», «суренж», «сурожь» и т. п.); Тмутаракань («тамоторку» (14)), Танаис («танас» (14)) - то есть либо река

Дон, либо греческий город в его устье; Рос(с)ия («pocie» (33)); Херсонес («хорсуна», «хорсуне», «хорсынь» и т. и.); упоминавшаяся выше Кисань и, возможно, некоторые другие.

Некоторые топонимы ВК являются, видимо, просто транслитерациями греческих эквивалентов, что показывает на независимость её языка

от старославянского. Так, форма «тамоторку» гораздо ближе не «Тмутаракани» древних русских источников, а греческому Tamatarca (в таком виде название приводится у Константина Багрянородного³⁰⁷) или ta Matarca. В. Я. Петрухин и Д. С. Раевский подчёркивают, что «Тмутаракань - русский вариант произношения. Византийский вариант - Тама-тарха»³ . А. И. Асов указал также на слово «Египет», которое на дощечке 6в предложено в форме «агипЪте» или «аигЪпет»^ш. Это написание, в особенности же начальные звуки его второго варианта, явно

восходит не к кирилло-мефодиевским «Егупьть» или «Егупетъ», а к греческому Aiguptos.

Нужно отметить и следы прямых лексических заимствований из греческого в тексте «Книги». Так, на дощечке 8(3) встречаем слово

дьеспоту - «повелителя», «деспота» (от греч. despotes - «повелитель»³¹⁰): «а то нікодь жіве отрок лЪпе дьіспоту же іе потрка-

ва» («И ведь никогда [не] живёт отрок лучше повелителя, который [к] нему и [хорошо] относится). Н. В. Слатин к числу заимствований из

греческого относит также слова кырко (возм., кыркоа) и хріа. Первое

из них встречаем на дощечке 22: «ітаква грьцем ода омень по

златоу щепе і кола а ождерелыа докыркоа сваносице оміене

опыво выньсте огрьк» («И таковое Грецям давали в обмен за золотые цепи и кружки, и ожерелья. И господам всё носили в обмен на питьё винное от Грецей...»). По мнению Н. В. Слатина, слово кырко или

кыркоа происходит от греч. корюе - «кирик», «господин»³¹¹. Правда, Д. М. Дудко, соединив это слово с предыдущим предложением, перевёл его иначе: «И так грекам давали в обмен на золотые цепи, и кольца, и ожерелья - на шее носить...». Возможно, он соотнёс его с польским kark - «задняя часть шеи», «загривок»³¹². В принципе, такой вариант разбивки и перевода тоже не исключён, тем более, что на других дощечках схожие по форме слова употребляются именно в значении «шея». Однако ожерелья всё-таки больше ассоциируются с ношением

на груди, чем на «загривке». На дощечке 366 встречается слово хрід.

«се ботые десенте рехы імай іть/е вліціе беньде прящетліе і

вое хорбере осе нане наліезете пощас і хріа творяе і немо іе бране ініу іакождес меще хряжденьсте оменіеноі од овні і

овще і тао твастеру утвріе во сврзіе само». Данный отрывок Н. В. Слатин и Д. М. Дудко перевели совершенно по-разному. Н. В. Слатин: «Вот, у них (у врагов. - Д. Л.) десять рехов было и они, сражаясь весьма, воины ли храбрые, тут на нас напали. Они начали такую речь творить: “Другие[-де] мы, воюй с другими”, потому как ме-чи[-де] поржавели, вымененные на баранов и овец, а они Твастером

творятся в Сварге только». Слово хріа он сравнивает с «хрия» из «Словаря живого великорусского языка» В. И. Даля, происходящим от греч. «риторическая речь», «речь по определённым правилам». По мнению Слатина, употребление этого греческого слова в тексте дощечки подчёркивает замысловатость речи врагов и и её несоответствие реальности³¹³. Д. М. Дудко: «Те десять рихов-королей имели, и те великие бойцы были и воины храбрые. И вот, на нас напали по прошествии времени, и зло творили, и не было на них оружия другого, кроме мечей фряжских, обмененных на овнов и овец, а те Твастырь делает в самой Сварге». Следует признать, что процитированный отрывок допускает

разные толкования, однако слово хріа мало похоже на «зло» и в его переводе Н. В. Слатин более убедителен.

Совершенно непонятно, зачем Миролюбову, будь он автором подделки, пришлось бы идти на такие ухищрения как введение в текст греческих вариантов произношения названий некоторых топонимов, а также элементов лексических заимствований из греческого.

Именно с Крымским регионом необходимо связывать большинство сообщений ВК о торговле с греками и о войнах с ними. Вполне ясным делает предположение о связи автора (или авторов) ряда дощечек с Черноморско-Азовской Русью и резко негативный настрой источника к Херсонесу. В VIII - IX вв. этот город с прилегающей к нему округой являлся форпостом византийского влияния в Крыму. Степной Крым был захвачен хазарами в 670 - 679 гг. вместе с восточной частью южного берега от Керчи до Судака (Сурожи) и всё ещё оставался в их владении³¹⁴. Крымская Готия также иногда входила в состав Хазарского каганата, иногда же выражала желание подчиниться Византии³¹⁵. Нельзя поэтому отвергать и вероятность того, что некоторые сообщения «Книги» об установлении на Руси хазарской власти относятся именно к степному югу. Впрочем, насколько обременительна и ощутима была там эта власть, можно лишь предполагать. Кстати, соседство в Крыму в IX в. готов и хазар отлично объясняет сообщение дощечек 4а-б об одновременных нападениях на Русь этих народов и варягов, вызывающее столько недоумения у О. В. Творогова³¹ . Или уважаемый историк не знает о контактах готов и хазар в Крыму в VIII - IX вв.?

Что касается Херсонеса, то его антагонистические отношения с негреческим населением Крыма вполне вероятны, ибо именно через этот город Византия должна была проводить попытки усиления своего влияния в регионе. Косвенное подтверждение столкновений греков с русами и притеснений первыми последних, возможно, содержится в уже упоминавшемся послании патриарха Фотия, посвящённом нападению воинов народа рос на Константинополь в 860 г.: «Эти варвары справедливо рассвирепели за умерщвление их соплеменников и справедливо требовали кары»³¹⁷. Не исключено также, что именно из Крыма автор (авторы) древнего источника могли вынести несомненное знакомство с некоторыми особенностями православного учения и ритуала.

Заслуживает внимания также сообщение дощечки 76: «И [мы] есь-мы после тех тысячи пятисот лет - как многие бывали [у нас] битвы и войны, а так вот [мы] живы, благодаря жертве юношей и воевод

(у Д. М. Дудко - «девушек». - Д. Л.)» {«по тем тысенщ пентесет

л я ты яко сме се хом многая борт а пря тяхом а такожде

сме ж/'ве д^еке жретве юнащея а вевонце»). С.А. Гедеонов полагал, что именно для славян-руси было характерно приношение в жертву юношей и девушек. Он приводил в частности напоминание летописца

О ТОМ, что «жряху им, наричюще я богы, привожаху сыны своя и дщери, и жряху бесом, ...и осквернися кровьми земля Рус-ка». В той же летописи «старци и боляре» предлагают: «Мечем жребий на отрока и девицю»^ш. А. Г. Кузьмин соглашается с ним, что такой обряд отсутствовал у германцев. Но и у славян его тоже, по-видимому, не было. По мнению исследователя, здесь мы видим отражение религиозных и бытовых представлений, характерных для кельтов в Европе и тавров в Причерноморье. Иными словами это специфически «русский» (одной из «Русий») обряд³¹⁹. То есть сообщение дощечки 76 также может быть увязано именно с Северным Причерноморьем, если

прав Д. М. Дудко, и слово вевонце - действительно испорченное «девушек».

Нельзя, однако, не отметить, что если в тексте 76 действительно говорится о человеческом жертвоприношении в прямом смысле (не в значении «жертвенность»), то текст вступает в противоречие с 7а, продолжением которого является, так как 7а однозначно свидетельствует об отсутствии у русов человеческих жертвоприношений. Можно лишь предположить, что имеется в виду добровольный характер принесения себя в жертву русскими юношами и девушками в противоположность варяжским обычаям.

Итак, есть серьёзные основания утверждать, что один (или несколько) из авторов ВК был связан с Черноморско-Азовской Русью, а возможно, даже являлся её уроженцем, хотя контекст источника заставляет предполагать, что создавался он всё-таки в более северных землях (за исключением, может быть, нескольких дощечек).

Но «Книга», несомненно, - памятник славяноязычный. На первый взгляд этот факт входит в противоречие с тезисом о неславянском происхождении южной Руси. Однако оно не является непреодолимым. А. Г. Кузьмин пишет: «В течение длительного времени обсуждается вопрос о времени появления в Крыму и Подонье славян, и в зависимости от решения этого ставится и проблема Причерноморской Руси. Но искать, видимо, следует не чистых славян, а реликты весьма многочисленных переходных форм, возникших в результате взаимодействия славян с венедским и кельто-иллирийским миром. Видимо, только таким путём может быть объяснён и факт распространения славянского языка на территории будущего Тмутараканского княжества, что явно предшествовало распространению там вполне определённой славянской материальной культуры»³²⁰. Таким образом, славянский язык мог быть распространён уже в IX в. и на части Крымского полуострова. Его носителями, судя по всему, являлись потомки кельтских, венедских и иллирийских племён, занесённых сюда бурными событиями первых веков н. э. и тесно связанных своими судьбами со славянским миром, вобравшие в себя генофонд и некоторые культурные и языковые традиции местных иранских и, возможно, даже индоарийских обитателей (вероятным ареалом проживания последних исследователи обычно называют Восточный Крым). Также А. Г. Кузьмин отмечает, что «имеются определённые свидетельства и активных связей Руси Приднепровской и Причерноморской»³²¹. Связи эти уходят своими корнями в глубокую древность. Тот же исследователь находит, что «в Приднепровье имеются и археологические, и антропологические признаки, ведущие к Причерноморью и Подонью»³² . В X в. сравнительно высокая осёдлая культура Крыма и Приазовья гибнет, видимо, под натиском печенегов. Какая-то часть её носителей оказывается и в Приднепровье³²³. Однако нельзя отрицать и возможность того, что подобные переселения могли происходить и раньше - в VIII - IX вв. Во всяком случае, представления о каком-то родстве Поднепровской и Причерноморской Руси довольно достоверно отражены в раннесредневековых письменных источниках (в особенности, византийских). В основе таких представлений, видимо, лежала общность одного из этнических компонентов (неславянского), сыгравшего важную роль в этногенезе как полян, так и причерноморских росов-тавроскифов.

В качестве рабочей гипотезы позволим себе предложить следующую примерную схему межэтнического взаимодействия в Среднем Поднепровье и Причерноморье.

С глубокой древности на этих территориях обитали родственные племена, восходящие ещё к доскифскому, то есть, доиранскому населению эпохи бронзы. Постепенно, видимо, в результате вторжения кочевников - скифов, определённое этническое однообразие этого участка Восточной Европы, нарушавшееся прежде лишь трипольцами, было

уничтожено. Образовались два родственных анклава - в Среднем Под-непровье и Причерноморье - не утративших, однако, культурных, языковых и, отчасти, политических связей, и, возможно, «обменивавшихся» время от времени волнами переселенцев. Северный анклав на определённом этапе своего существования (возможно уже в догеродотов-ский период) вошёл в соприкосновение со славянским миром и постепенно подпал под его мощное воздействие. Последовавшие в эпоху Великого переселения народов грандиозные племенные передвижки привели к проникновению в Северное Причерноморье различных иллирийских, венедских и кельтских племён. Многие из них имели весьма давний опыт очень тесных контактов со славянами и близкими тем по языку племенами на Балканах, в Дунайско-Карпатском регионе и в Южной Прибалтике (см. ниже). Господствовавшая у славян с глубочайших времён соседская община способствовала ассимиляции ими других народов. Вполне вероятно, что кельтские и венето-иллирийские племена Северного Причерноморья были уже значительно «ославянены» (те самые «переходные формы», возникшие в результате этнического взаимодействия, о которых писал А. Г. Кузьмин). Сохраняя по крайней мере до X в., самобытность материальной и духовной культуры, они постепенно переходили на славянский язык (причём отчасти этот процесс мог начаться ещё до переселения в Северное Причерноморье) и являлись языковыми посредниками между Среднеднепровским и Северочерноморским анклавами, доживавшими свой век в качестве этнических реликтов, но не утратившими памяти о генетическом родстве.

Как уже отмечалось, некоторые исследователи, и в первую очередь О.Н. Трубачёв, склоняются к мысли об индоарийском происхождении создателей «росской» топонимики Северного Причерноморья. О. Н. Трубачёв, в частности, ставит под сомнение иранское происхождение этнонима «роксоланы», которое толкуют по-ирански «светлые аланы». Учёный отмечает, что иранский знает только форму раухшна -«свет, светлый», которая в этой позиции должна бы сохраняться, чего не произошло. То, что имеется, напоминает др.-инд. рукса - с близким значением. Сюда же могут быть отнесены топонимы Россо Тар, Росса-тар на западном берегу Крыма в старых итальянских картах и деревня Рукуста в юго-западном Крыму. О. Н. Трубачёв отмечает, что наличие форм рук-, рока-, рукса- со значением «светлый, блестящий» характеризует как раз древнеиндийский и отличает его от иранского, как и вычленяемое из топонимов тар - «берег»³²⁴. Очень интересно также следующее. Учёный пишет, что при переходе названных древнеиндийских форм на славянскую почву ожидаемой формой была бы не «Русь», а «Рушь»³²⁵. В ВК среди многочисленных вариантов написания этнонима «русь»/«русы» встречается ряд форм, в которых вместо звука [с] на соответствующей позиции находим [ш], [щ] или [шт]: рушт (46), pyzz/77 (22, 23, 18а, 356), рушь (366), рущЪ (8(3)) и т. п. Бытование в тексте 188

источника таких форм, совершенно бессмысленное с точки зрения поддельности документа, выглядит как отражение первоначальных вариантов названия народа, давшего имя нашему государству. Правда, по замечанию А. Г. Кузьмина, «замена звука “с” звуком “ш” - отличительная черта какой-то группы западных славян, проникшая, в частности, на Псковщину»³²⁶. Но в ВК упомянутые формы встречаются и на дощечках, которые нельзя увязать с севером восточнославянского ареала.

Разумеется, приведённая выше схема неполна, нуждается в корректировке и уточнении, но представляется, что именно в направлении, заданном О. Н. Трубачёвым, А. Г. Кузьминым и др. следует искать разрешение проблемы взаимоотношений Среднего Поднепровья и Северного Причерноморья в первые века существования Древнерусского государства, причём вне зависимости от отношения к вопросу подлинности ВК.

Однако нельзя не заметить, что В К предстанет перед нами совсем в другом свете, если предположить, что многие из приведённых в ней сведений и легенд должны быть соотнесены, собственно, не со славянами, а с обитателями Причерноморской и Салтовской Руси. Таковы, в частности, комплексы легенд об исходе из Семиречья и об исконном проживании в волжских землях (салтово-маяцкая культура VIII - начала X вв. была распространена от предгорий Кавказа до верховьев Северского Донца и от Волги и Прикаспия до Приазовских степей³²⁷). Может быть, и «Книга» - памятник не чисто славянский, а вышедший отчасти из среды ославянившегося населения восточноевропейского юга. Здесь может находиться и ключ к пониманию некоторых языковых особенностей источника.

В истории Причерноморской Руси и её взаимоотношений с Киевом до сих пор гораздо больше вопросов, чем ответов. И в зависимости от их разрешения во многом находится и ответ на вопрос о подлинности или поддельности В К. Пока же хочется заметить, что автор (или авторы) «Книги» обнаруживают, вопреки утверждению О. В. Творогова, весьма хорошее знакомство с топонимикой Тавриды и этнополитической обстановкой в ней в IX в. При ближайшем рассмотрении мы не находим в «Книге» принципиальных противоречий с данными современной исторической науки.

Добавим ко всему вышесказанному, что неоднородный состав сла-вян-создателей Киева, на который вполне недвусмысленно указывает дощечка 33, в настоящее время отмечается многими учёными. Так, С. В. Алексеев считает летописную легенду о Кие, Щеке и Хориве отзвуком встречи в районе Киева в VIII в., в период возникновения города, трёх племенных групп: антов (северяне - потомки волынцевцев из рода Кия) дулебов (род Щека - собственно, поляне-дулебы) и салтовцев (по мнению С. В. Алексеева, кочевых алано-болгар, пришедших с во-лынцевцами)³²⁸. На отчасти «кривичское» происхождение потомков антов-северян (напомним, что кривичи в Киеве также упоминаются на дощечке 33) указывает и составитель ПВЛ. С. В. Алексеев, считает это указание отражением участия в сложении северского племенного союза балтов (являвшихся значительным субстратом кривичей)³²⁹.

Что касается трёх версий происхождения названия «Русь», то при всём их видимом отличии у них есть и общее. Все они, в конечном счёте, возводят это название к древнему индоевропейскому корню, вошедшему в разные языки в значениях «красный» или «светлый». Отличия, в принципе, заключаются в степени осмысления авторами «Книги» первоначального значения этих корней.