М. Горький в писательской судьбе Г.Д. Гребенщикова и В.Я. Шишкова

Размышляя над историей отношений М. Горького и Г.Д. Гребенщикова, можно по-разному оценивать и истолковывать ее стадии, но очевидно, что начало этой истории закономерно и типично.

Переписка Горького с Гребенщиковым началась в 1911 г., когда молодой писатель, журналист, начинающий этнограф, малоизвестный за пределами Сибири, послал Горькому на Капри свои произведения и обратился к нему с просьбой об их оценке, о помощи и совете. Горький ответил письмом и реальной помощью. В этом первоначальном отношении к Гребенщикову пересеклись две сферы интересов Горького: сформировавшийся устойчивый и глубокий интерес к Сибири и заботливое отношение к тем молодым писателям, которым неоткуда ждать помощи.

«Сибирью горячо интересуюсь»¹, - писал Горький Гребенщикову в июле 1911 г. Весной этого года, ведя переговоры с И.Д. Сытиным о возможной реорганизации издательства «Знание», Горький стремился заинтересовать его проектом создания «Энциклопедии Сибири». По его замыслу, это должен был быть «ряд книг, кои дали бы подробнейшее -по возможности - описание Сибири в геоэтнографическом, экономическом и т.д. отношениях»^{[1] [2] [3]}. В письме Сытину он называл «научное и экономическое описание Сибири» «крупным, государственно важным делом» и рекомендовал издателю своего знакомого А.Н. Тихонова, в будущем - своего ближайшего помощника по издательским делам: «Это горный инженер <...> человек умный, энергичный, уроженец Урала, только что возвратившийся из Сибири, где он состоит на службе крупной золотопромышленной фирмы» . О нем же Горький писал и Гребенщикову¹. 12 (25) июня 1911 г. Горький сообщал Сытину: «Понемножку устанавливаю сношения с Сибирью, на тот случай, если б понадобились хорошие сибироведы, вроде знаменитого Потанина...»^{[1] [5]}.

Не осуществившийся тогда проект Сибирской энциклопедии был проявлением идеи Горького о необходимости всестороннего изучения России. Сибирь он считал одним из своеобразнейших и ключевых в геополитическом отношении регионов России.

В том же 1911 г., во втором номере журнала «Современный мир» вышла статья Горького «О писателях-самоучках». В ней, не называя фамилии, Горький привел автобиографию сибирского поэта-самоучки И.И. Тачалова, «человека страшной жизни» и напечатал несколько его стихотворений. Конечно, это не осталось незамеченным сибирскими литераторами и общественными деятелями. Первое письмо Гребенщикова начиналось с размышлений о судьбе Ивана Тачалова, с рассказа о своих с ним взаимоотношениях^[6].

Завершая статью, Горький приводил слова философа У. Джеймса, «человека редкой духовной красоты»: «Правда ли, что в России есть поэты, вышедшие непосредственно из народа, сложившиеся вне влияния школы? Это явление непонятно мне. Как может возникнуть стремление писать стихи у человека столь низкой культурной среды, живущего под давлением таких невыносимых социальных и политических условий? Я понимаю в России анархиста, даже разбойника, но - лирический поэт-крестьянин - это для меня загадка. Я мало знаю русскую литературу, но все, что знаю, рисует русских изумительно, бешено талантливыми людьми»^[7]. Слова эти, с которыми Горький, безусловно, был солидарен, должны были глубоко взволновать Гребенщикова, ведь это могло быть сказано и о нем самом - сыне горнорабочего, затем крестьянина, человеке, не закончившем школу, потому что «на пашню оторвали», пробивающемся в литературу исключительно благодаря собственной воле, таланту и трудолюбию.

Первое письмо Горькому Гребенщиков написал в апреле 1911 г. в Томске, где жил с 1909 г., сотрудничая в газете «Сибирская жизнь», журналах «Молодая Сибирь» (1909), «Сибирская новь» (1910). В этом письме Гребенщиков кратко изложил свою трудную биографию писате-ля-самоучки, во многом напоминающую жизненные «университеты» Горького. Вспоминая детство, он писал: «Отец мой сначала шахтер, а потом хлебопахарь из алтайских калмыков, а мать из донских казачек. Страшно бедно жили. Но мать умела по складам читать. Заразила меня грамотой, но сельской школы я не окончил - на пашню оторвали. Двенадцати лет ушел к сапожнику. Потом уехал в город Семипалатинск, жил у сарта, штемпельного мастера, один месяц. Сбежал. Потом в мальчиках был в аптеке, а с 13 лет - [полтора] один год[а] служил в больнице - фельдшерским учеником. Затем отец меня взял домой. Здесь я прожил лето, а потом ушел кучером к подлесничему в большое село (у него же иногда и писал бумаги казенные, а украдкой прочел Тургенева. Первое литературное знакомство)»¹. Далее он писал о службе писарем в полиции и у мирового судьи, о том, что стал помощником нотариуса и затем - частным поверенным, о своей поездке в Москву, Петербург и за границу. Ко времени написания письма Горькому он уже стал профессиональным литератором, известным в Сибири: «Закончил драму (!) с ужасно претенциозн<ым> названием “Сын народа”, которую и показал режисс<еру> Мал<ого> театра Е.П. Карпову. Похвалил. В феврале 1908 г. из Питера уехал в Сибирь и драму свою 14 апр<еля> в про-винц<иальном> городе поставил, а 1 апр. в “Сиб<ирской> жизни” напечатали мой первый большой рассказ^{[8] [9]}. Теперь эта самая драма, изданная “Театр<ом> и иск<усством>”, обошла почти все сибирские города, а рассказов напечатано на целый большой том»^[10].

Гребенщиков посвящал Горького в круг своих этнографических и литературных интересов: «Теперь я занимаюсь этнографич<еским> исследованием раскольников на Алтае, и они меня все больше и больше влекут к себе. Эти беглецы от петровских времен здесь, в горах Алтая, остались почти не тронутыми никакой культурой и, как осколок от древней Руси, до сих пор обходятся без всяких властей... Дух протеста и человеческого достоинства - их основные качества. Все это искушает меня написать большую повесть под названием “Алтайская Русь”, для чего нынче я опять и еду в глубь Алтая... Но прежде чем приступить к этой работе и, пользуясь Вашей снисходительностью к начинающим, решил послать Вам на критику часть своих рассказов и подождать от Вас строгого суда: Если Вы скажете, что я могу и должен продолжать чисто художественную работу, я продолжу, если же скажете - не могу, не имею для этого средств - то беллетристику брошу и займусь исключительно этнографией и сухой научно-литературн<ой> публицистикой»^[11].

Эта часть письма Гребенщикова тоже должна была привлечь внимание Горького. Тема старообрядцев и сектантов очень интересовала его, что нашло отражение и в художественных произведениях, и в публицистике, и в письмах, и в круге его чтения.

Отправить письмо Горькому Гребенщиков решился не сразу. Из содержания письма видно, что оно писалось непосредственно перед отъездом из Томска в долину реки Бухтармы. Бухтарминская и Уймонская долины на юго-востоке Алтая во второй половине XVIII в. считались

Беловодьем, а в XIX в. стали отправной точкой для ищущих «вольной земли»¹. По совету Г.Н. Потанина Гребенщиков намеревался изучать быт и обычаи живших там старообрядцев. Часть пути до Барнаула они с Потаниным проделали вместе. В 1915 г. в статье «Большой сибирский дедушка (Из личных встреч с Потаниным)» Гребенщиков вспоминал: «Весной 1911 года мы вместе с ним выехали на пароходе из Томска на Алтай. Только вместе путь наш продолжался до Барнаула. Он ехал на северный Алтай, в Анос, где живут остатки племени алтайцев-шаманистов, а меня “командировал” в юго-восточную часть Алтая, в Бухтарминский край, куда я и направился на целый год»^{[12] [13]}. Здесь 20 июня 1911 г. и было написано второе письмо Горькому, отправленное знаменитому писателю вместе с первым. «Написать-то я написал Вам свое письмо, да, к стыду своему, струсил - не послал его тогда же <...> поселился я на краю света, как раз в трех десятках верст от китайской границы, в глухом горном уголке, у подножия алтайских гор, в д. Согор-ной. Здесь самые “ясашные”, искавшие когда-то Беловодья, и живут <...> Ну, простите еще раз, что надоедаю Вам; а все же, если можно, поддержите и дайте возможность пойти более широкой дорогой!»^[14].

Получив оба письма, Горький писал Гребенщикову в июле 1911 г.: «Вы человек с очень хорошими способностями, но - мне кажется, что они не разработаны Вами до той силы и яркости, до которой могут и должны быть разработаны <...> Пишете Вы очень неровно <...> В общем же - дерзайте! Но - учитесь! Это - прежде всего и - навсегда, до смерти. Мы, люди, которые сами себя делают, нас не университеты воспитывают, а - наша воля и - только одна она» ^[15].

Ответ Горького похож на многие письма, адресованные им начинающим литераторам. Едва ли не на первом месте среди его впечатлений и замечаний - забота о языке. «В полях» лучше и проще «Настасьи», пишет он Гребенщикову, сравнивая два его не напечатанных произведения: «...хотя Вы и озаботились насовать в него “аккордов”, “зигзагов”, “вариаций”; Вы представьте, как ладно звучат эти варваризмы бок о бок с чисто сибирским “чё”, “лонись” и “што”! Необходимо избегать “аккордов”, раз в русском языке есть созвучия, равно как следует отстранять и местные речения, незнакомые читателю великорусу»^[16]. Горький советовал Гребенщикову читать Лескова, Мельникова-Печерского, Тургенева, Чехова, Левитова, Короленко и учиться у этих русских писателей языку. Горький заметил «много лишнего» в рассказах и письмах Гребенщикова, он советовал: «Вам надо развить в себе способность отличать общезначимое и живучее от частного, мелькающего» ¹.

Эти три замечания: несовершенство языка, растянутость и неумение отличить типичное от малозначительного - Горький неоднократно повторит в оценках других рассказов и повестей раннего Гребенщикова. Лишь оценивая первую часть романа «Чураевы», он одобрит язык произведения, «хороший и в меру сохранивший местный колорит»^{[17] [18]}.

Среди сильных сторон таланта своего молодого адресата Горький отметил развитое чувство природы, любовь к ней и «довольно богатое знание быта»^[19]. В самом начале письма он просил Гребенщикова прислать все напечатанные рассказы, «хорошенько просмотрев и исправив их», чтобы оценить их как возможный материал для сборника рассказов.

Повесть «В полях» и рассказ «Настасья» Горький направил В.С. Миролюбову для журнала «Современник», которому писал 15 (28) июля 1911 г.: «Обратите внимание на рассказы Гребенщикова. Автор-сын алтайского калмыка и донской казачки, молодой парень, самоучка, ныне - постоянный и видный сотрудник “Сибирской жизни”. Рассказы, помещенные им в этой газете, очень хороши».^[20]

Заинтересовавшись Гребенщиковым, Горький запрашивал о нем своих сибирских корреспондентов^[21]. Гребенщиков был для Горького одним из молодых многообещающих литераторов. В одобрительных отзывах Горького о молодых сибиряках, несомненно, подразумевается и Гребенщиков. 30-31 августа (12-13 сентября) 1911г. Горький писал Е.П. Пешковой: «Планов - десяток, и все - необходимые. А работников - мало. Утешает молодежь, интереснейшие ребята есть, особенно -в Сибири»^[22]. В сентябре-октябре того же года советует А.А. Белоусову, задумавшему создать новый журнал, «не очень полагаться на “имена”, а искать новых людей - среди начинающих писателей есть много талантливого, бодро настроенного народа...»^[23]. Предлагая своему адресату ту указать этих «молодых интересных ребят», Горький замечал: «Не подумайте, что люди “партийные”, нет, по преимуществу это самоучки и, главным образом, сибиряки - не ссыльные, а жители Сибири»^[24].

Гребенщиков был горд и окрылен письмом Горького. Но уже в том, как он отметил факт его получения в письмах П.А. Казанскому и

Г.Н. Потанину проявилось его желание представить вещи в выгодном для себя свете. Характерна одинаковая оговорка в письмах к столь разным корреспондентам: почти ровеснику и в ближайшем будущем - помощнику в редактировании газеты П.А. Казанскому; и мудрому авторитетному наставнику, «сибирскому дедушке» Г.Н. Потанину.

• 6 сентября 1911 г. Гребенщиков писал Казанскому: «Вообще у меня надежды смутны... Хотя - чуть было не забыл - на днях получил большое письмо от Горького с Капри. Посылал я ему несколько рассказов-напечатанных и два в рукописях. Последние оба он отослал в “Современник” (не верю, что там появятся). А пять из восьми напечатанных одобрил, и очень. Предлагает прислать ему все напечатанные рассказы для издания сборника через какого-то его “знакомого издателя”... Не знаю как на это и реагировать, так как он тут же прибавляет: “или, может быть, рано? Как вы думаете?” Упрекает в том, что у меня недостаточно хорошо поставлен язык письма»
• 14 сентября 1911 г., тоже как бы вскользь, попутно (как будто бы он действительно мог забыть об ответе Горького!), Гребенщиков заметил в письме Потанину: «Да!.. Чуть не забыл: Максиму Горькому я посылал 8 печатных рассказов и две рукописи. Обе рукописи он передал в “Современник”, а из восьми - пять рассказов похвалил и просит прислать ему все мои рассказы для издания сборника... Не преждевременно ли пользоваться этим лестным предложением? Горький, между прочим, упрекает меня в несовершенстве языка и советует “учиться до смерти”»^{[25] [26]}.

Ответ Горького сыграл, без преувеличения, огромную роль в писательской судьбе Гребенщикова. Молодой сибирский литератор получил доступ на страницы столичных журналов и возможность установить контакты в столичной литературной среде. В 1912 г. завязалась его переписка с Е.А. Ляцким, В.С. Миролюбовым, М.В. Аверьяновым. В 1926 г., уже в США, отмечая двадцатилетие свой литературной деятельности, Гребенщиков говорил корреспонденту газеты «Новое русское слово»: «Первым своим литературным учителем считаю

М. Горького. Он меня пустил в столичные журналы»^[27].

Вполне вероятно, что письмо Горького окончательно укрепило Гребенщикова в намерении стать писателем. Вспоминая о первой своей поездке в Петербург в 1909 г., Гребенщиков писал: «В этой строгой, пасмурной и жестокой столице я был настолько подавлен величием культуры, что чувствовал страх и стыд за свои литературные выступления» . Тогда он решил поехать к Л.Н. Толстому в Ясную Поляну, с тем чтобы великий писатель решил его литературную судьбу: «Поеду к самому Толстому, ему покаюсь в своих литературных прегрешениях и дам ему слово - что больше заниматься этим делом никогда не буду»^{[28] [29]}. Толстой похвалил пьесу «Сын народа», о содержании которой рассказал ему Гребенщиков. Однако окончательно толстовское «благословение» не состоялось: когда молодой сибиряк решился отправить ему свои рассказы, было уже поздно, Толстой ушел из дома, и вскоре всех поразило известие о его смерти. Вряд ли Толстой одобрил бы мечту Гребенщикова: он ратовал за опрощение, возвращение к земле, а Гребенщиков двигался в противоположном направлении. Роль литературного наставника взял на себя Горький.

В письме Гребенщикова А.Н. Белослюдову от 27 декабря 1911 г. нет и следа колебаний между беллетристикой и этнографией, которыми молодой писатель делился с Горьким. Гребенщиков пишет другу, что его талант признает и Потанин, что в долине Бухтармы он собирает материал, в первую очередь нужный ему для повестей и рассказов, и лишь «обрезки», остатки «сухого» материала готов отдать этнографии и публицистике. Любопытно признание писателя: «Мне вовсе не интересно сектантство как таковое, но мне интересны люди в нем...» Предложение Горького прислать все напечатанные рассказы, пересмотрев и доработав их, в сознании Гребенщикова преображается в полную уверенность: «Горький обещал мне издать первый том моих рассказов»^[30].

В долине Бухтармы Гребенщиков собирался провести полтора года, о чем сообщал Горькому 20 июня 1911 г.^[31] Жалуясь на одиночество, Гребенщиков писал Казанскому, что «выдержать искус в течение всего года с лишним решил твердо»^[32]. Однако, получив предложение стать редактором газеты «Жизнь Алтая», в феврале 1912 г. Гребенщиков переехал в Барнаул. В мае газета стала выходить под его редакцией.

Гребенщиков много сил отдавал «Жизни Алтая», в особенности - ее литературному отделу. Он с гордостью сообщал в письме П.А. Казанскому мнение В. Крутовского: «Газета Гребенщикова - литературный пантеон»^[33].

Однако по складу своей натуры он не мог долго оставаться на одном месте и часто бывал в разъездах, очевидно, вызывая неудовольствие издателя. Проявилось и писательское самолюбие Гребенщикова: ролью редактора алтайской газеты ему не хотелось ограничиваться. В письмах различным адресатам он сетовал на то, что газетная работа отнимает слишком много сил и времени и не оставляет возможности для литературного творчества. Получив об этом известие от В.И. Анучина¹, Горький огорчился: «Жаль, что Гребенщиков уклонился от своей работы, жаль»^{[34] [35]}.

1 октября 1912 г. Гребенщиков взял отпуск в редакции газеты и отправился в Петербург хлопотать об издании первой книги рассказов «В просторах Сибири». Мысль Горького о возможности издания сборника захватила его. В Томске, где он остановился на неделю проездом, В.И. Анучин передал ему небольшое письмо Горького с просьбой прислать рассказ для журнала «Современник». Гребенщиков только что закончил и прочитал на литературном вечере у В.Я. Шишкова повесть «Ханство Батырбека» и работал над завершением повести «Сельская знать», о чем сообщал Горькому в ответном письме. Первую из них Гребенщиков из Петербурга отправил на Капри, предназначив ее для «Современника».

Горький был строг в том, что касается плодов литературного труда. «Ханство Батырбека» он возвратил Гребенщикову для доработки. Замечания его все те же: «...Первые пять глав <...> жидковато написаны и Вы сделаете очень хорошо, если - по возможности - сократите их. <...> Рассказ местами написан небрежно <...> “Эффекты” и вообще всякие не русские слова совершенно не уместны в таком рассказе»^[36]. Отмечая, что текст «слишком этнографичный», Горький указывал Гребенщикову на необходимость добиваться большей степени художественного обобщения: «Бытовое - очень любопытно, но оно важнее там, где в частном-бытовом Вы сумеете подметить и показать мне, читателю, - мировое, обще-человечье. Мы с Вами о чем заботимся, над чем бьемся? Не хотим ли мы убедить мир - “ты еси един”, все твои скорби, муки, надежды, желания - одинаковы на всех точках планеты нашей? Верно? Вот Вам высота, с которой жизнь Батырбека становится столь же интересна и поучительна, как Ваша, моя, жизнь культурного француза и т.д.»^[37].

Видимо, под впечатлением от этого первого варианта повести и письма В.И. Анучина от 14 (27) октября 1912 г.^[38], Горький советовал Гребенщикову не торопиться с изданием первой книги, чтобы не навлечь неодобрительного внимания строгой критики. Это вызвало у молодого самолюбивого автора внутренний протест: «С Вами согласен, но не во всем. Насчет торопливости - особливо. Напротив, я проявил необычайное терпение, а за успехом гнаться и не думал <...> “Ханство Батырбека” я поотделал, посократил, но не очень все же»¹, - писал он 25 ноября 1912 г. Повесть была напечатана в «Современнике» (1913. № 1).

Гребенщиков был погружен в хлопоты, связанные с изданием сборника рассказов. В ответ на свой вопрос о возможности приехать на Капри, он получил приглашение Горького: «Я буду очень рад, если Вы заглянете на Капри, это обоим нам, пожалуй, будет полезно, мне же, кроме того, и приятно»^{[39] [40]}. Однако воспользоваться этим приглашением Гребенщикову не удалось. 17 ноября 1912 г. он писал Е.А. Ляцкому: «Книжка моя печатается медленно. Едва ли выйдет к 5-10 декабря. Как-то так случается, что у Мих<аила> Вас<ильевича>^[41] какие-то все проволочки с бумагой, типографией и проч. Даже тоска берет, время бежит, срок отпуска кончается, деньги идут страшно... Очень хотелось бы поехать на Капри, но книжка пришила меня. Уж надо дотягивать, терпеть»^[42]. Дождавшись выхода книги, в конце декабря 1912 г. он послал ее Горькому и возвратился на Алтай.

Горькому книга понравилась. Он писал об этом не только Гребенщикову. В январе 1913 г., например, он делится своим впечатлением с А.В. Амфитеатровым: «Видели Вы книжку Георгия Гребенщикова “В просторах Сибири”? Поглядите, - хорошо»^[43].

Тогда же, в начале 1913 г., на Капри племянник И.А. Бунина Н.А. Пушешников записывал в дневнике свои впечатления об отношениях Горького с молодыми писателями: «В их среде он чувствует себя учителем, - эта роль ему, по-видимому, нравится, - руководящим их литературным развитием. <...> По вечерам он иногда собирает их у себя и устраивает чтения вновь приходящих книг. <...> Читались обыкновенно новые вещи Подъячева, Чапыгина, Сивачева и Гребенщикова, произведения которых Г<орький> хвалил постоянно»^[44].

Жена И.А. Бунина В.Н. Муромцева-Бунина писала об одном из таких литературных вечеров на Капри в мемуарной заметке 1929 г. «Pic-cola Marina»: «...это было нечто вроде практических занятий. Он разбирал и сравнивал двух новых писателей, Чапыгина и Гребенщикова. Было прочтено по одному рассказу этих авторов, и вот сравнивались темы, манера писать и т.д.»^[45]. Так что не случайно в письме от 27 февраля 1913 г. Гребенщиков благодарил Горького: «Спасибо <...> за популяризацию меня среди Ваших друзей»¹.

Вернувшись в Барнаул в начале января 1913 г., Гребенщиков тщательно работал над отделкой повести «Сельская знать». Он возлагал на это произведение большие надежды и еще из Петербурга писал П.А. Казанскому: «“Сельскую знать” можно считать устроенной, только я сам хочу еще над нею работать. О ней будут говорить. Надо подтянуться»^{[46] [47]}. 21 января 1913 г. он сообщал Е.А. Ляцкому: «Теперь я усиленно занят своей “Сельской знатью”. Кажется, будет ладная вещица»^[48].

Горького, в свою очередь, повесть эта очень интересовала, он ждал ее «с великим нетерпением»^[49]. Он знал о повести не только из письма Гребенщикова. В.И. Анучин сообщал ему 14 (27) октября 1912 г. из Томска: «...Гребенщиков написал большую повесть “Сельская знать”, читал ее здесь (я отсутствовал случайно), и она произвела очень хорошее впечатление. Теперь он трудится над обработкою деталей и проектирует дать ее в наш “Сибирский сборник”»^[50].

Анучин, по-видимому, ошибся в этом письме. Гребенщиков читал на литературном вечере в доме В.Я. Шишкова «Ханство Батырбека»^[51]. Хорошее впечатление «Сельская знать» произвела на В.Я. Шишкова, дружившего с В.И. Анучиным. «...Он <Шишков- 77.0 сравнивает повесть с “Сельской знатью”, которую я ему прочел одному, и находит, что “Ханство” слабее»^[52], - сообщал Гребенщиков Горькому. 29 октября 1912 г. Шишков писал П.А. Казанскому, временно замещавшему Гребенщикова в «Жизни Алтая»: «Я <...> воздержался от суждений о прочитанной повести “Ханство Батырбека”. А сделал это потому, что вся душа моя находилась во власти его же большущей вещи “Сельская знать”, большущей и по объему, и по художественной цельности»^{[53] [54]}.

Горький заинтересовался повестью и спрашивал Е.А. Ляцкого в письме 23 октября (5 ноября) 1912 г.: «Какую рукопись дал Гребенщиков? У него есть повесть “Сельская знать”, ее очень одобряют, попросите его послать мне рукопись скорее. Он, в письме ко мне, обещал послать ее, но медлит»⁷¹.

25 ноября 1912 г. Гребенщиков сообщал Горькому, что Иванов-Разумник, прочитав «Сельскую знать», одобрил повесть и предложил напечатать её в журнале «Заветы»¹. О положительном отзыве Иванова-Разумника Гребенщиков сообщал также П.А. Казанскому, В.С. Миро-любову^{[55] [56]}.

В феврале 1913 г. повесть была закончена и отправлена на Капри. Ожидая ответа, Гребенщиков переживал мучительную тревогу, и его предчувствия оправдались: Горькому повесть совершенно не понравилась. «Огорчил меня Гребенщиков своей повестью, а я его огорчу длинным письмом»^[57], - писал Горький А.Н. Тихонову в марте 1913 г.

Критическому анализу «Сельской знати» посвящено большое послание Горького. Начав свой отзыв с положительных моментов («В повести много ценного бытового материала, есть интересные характеры -писарша, фельдшерица; недурно написанные фигуры - Роман, судья, Гуля, не мало и еще любопытного, нового...»), он писал, что повесть совершенно не удалась Гребенщикову^[52].

Горький подверг ее сокрушительной критике главным образом по двум направлениям: образ главного героя доктора Ершова и язык произведения.

Главный герой вызвал у него такое неприятие, что писатель не пожалел весьма нелестных эпитетов и сравнений: «Доктор у Вас чрезмерно болтлив, глуповат и неинтеллигентен <...> Он портит всю повесть, растекаясь по ней мутным пятном <...> Ваш лимон-герой <...> это полено необходимо отесать, придав ему какую-либо человечью форму»^[59].

Горький писал, что доктор Ершов совершенно не похож на интеллигентного образованного человека, беспомощен и даже смешон в своей речи: «Трудно допустить, чтоб человек, кончивший университет, употреблял столь неловкие словопоставления, как, напр., “охлаждающие причины”, “следить за порядком газет”, “любопытство к женскому обществу”, “совершенство зрелости”, “подробная интимность” и т.д. Все эти словечки вызывают комическое впечатление, они более уместны в устах военного писаря, начитавшегося “Родины” и “Нивы”, чем на языке человека, прошедшего университет»^[60].

С точки зрения Горького, этот образ совершенно не типичен: «Вы не дали ему ни одной живой черты, которая осталась бы в памяти читателя как индивидуально присущая этому человеку. Хоть бы бородавку на нос посадили. <...> Его отношение к девицам тоже странно, - врач прекрасно знает, что такое женщина, и знает все "подробные интимности", он едва ли девственник и конфузиться ему нечего. Люди, изучавшие медицину, всегда склонны выдвигать на первый план узко физиологические объяснения психических явлений. Одним словом говоря, - у Вашего доктора не развита профессиональная психология <...> Не зная, что такое доктор, нельзя писать о докторе <...> это недоразумение постоянно повторяется с начинающими писателями <...> люди многое знают превосходно, а пишут о том, что им не знакомо»¹.

Горький утверждал, что именно из-за этого неудачного характера в сочетании с пристрастием Гребенщикова к «пояснениям от себя - от автора, - которых вообще следует избегать», повесть «недопустимо растянута»^{[61] [62]}. Центральное положение главного героя в системе образов обессмысливает ее название: о «сельской знати», в первую очередь, и следовало писать, сделав доктора «лицом эпизодическим»^[63].

Горький отметил в повести ряд стилистических ошибок, небрежностей, неудачных сравнений и т.п.: «Не употребляйте иностранных слов: “инцидент”, “шаблон”, “экскурсия”, “эффект”, “фиал” и т.д., это - пакостные слова, русский язык достаточно богат и гибок сам по себе. Петр Иванович слишком часто делает “тактические промахи” - это надоедает читателю <...> “Храбриться готовностью” так же неудобно, как “высовываться прочностью” <...> Вы никогда не видали спящих эльфов. Я тоже. Никто не видал их. И для сравнения они уже не годятся - устарели»^[64].

Он вновь советует Гребенщикову обратиться к творчеству русских писателей, читать, учиться языку. К именам Лескова, Тургенева, Чехова, Мельникова-Печерского, Левитова он добавляет имя Бунина.

К сожалению, дальнейшая судьба повести «Сельская знать» неизвестна, текст ее не разыскан. Поэтому трудно установить, насколько прав (или, быть может, излишне суров) был Горький в оценке этого произведения.

Что могло предопределить столь суровый разбор произведения еще неопытного писателя? Во-первых, полагаем, сказался психологический фактор. Горький слишком долго ожидал и предвкушал чтение новой хорошей повести; ее недостатки сразу бросились ему в глаза. В этом смысле В.И. Анучин - товарищу, а Гребенщиков - сам себе оказали медвежью услугу, заранее сообщив Горькому несколько положительных оценок произведения.

Во-вторых, на оценку «Сельской знати» могло повлиять отправленное вслед за рукописью на Капри письмо Гребенщикова от 27 февраля 1913 г. - ответ на одно из самых взволнованных и откровенных писем Горького.

В письме Горького от 13 (26) февраля 1913 г. - из всех писем Горького, пожалуй, наиболее ярко и эмоционально - была сформулирована идея «собирания Руси», одухотворявшая его художественное творчество, публицистику и организаторскую деятельность 1910-х гг.: «Мы живем в дни чрезвычайно трудные, требующие настоятельно упорной организационной работы. Мы должны заняться духовным “собиранием Руси”, делом, которого еще никто не делал, упрямо и серьезно, делом ныне необходимым, ибо, если Русь скоро не сложится во единое - целое, она в близком будущем развалится, храмина, построенная насильственно и наскоро, страхом и кулаком, без любви, без разума.

Слышали Вы когда-либо, чтоб кто-нибудь крикнул всею душою:

- Да здравствует Русь...

Мне - 45 лет, и ни раза не слыхал я такого крика, а пока нет - наше дело плохо, - сердца нет у нас. <...> В мировую, общечеловечыо, планетарную работу мы до сей поры еще ничего не внесли, живем, так сказать, за чужой счет, и должны же мы, наконец, устроить плохие домашние дела наши, чтобы свободно и сильно выйти на улицу, на праздник общечеловечьей веселой работы по устроению на земле жизни светлой, радостной, свободной»¹.

Переписка с Гребенщиковым и реальная помощь ему были одним из многочисленных проявлений идеи «собирания Руси» на практике. Гребенщиков заинтересовал Горького как талантливый областной писатель, чье творчество подавало надежды на культурный расцвет окраин. Начинающий писатель и журналист имел непосредственное отношение к сибирскому областничеству, интересовавшему Горького.

Гребенщиков отвечал: «Крепко обняли мою душу строки Ваши о том, что надо заняться общечеловеческой работой для устроения на земле светлой, свободной жизни. Но я сейчас не могу пуститься в рассуждения на эту мудрую для меня тему <...> Положа руку на сердце, я признаюсь Вам, что тоже не сказал бы: “Да здравствует Русь!” Она меня часто приводит в исступление тем, что она, злосчастная, есть и еще не распалась. Будь она проклята, как государство, как страна, целое тысячелетие угнетающая, омрачающая и истязующая сыновей своих! Пусть русские люди с их языком, с их красотами души и сердца будут подданными Японии, но пусть не будет этого великого, но бессмысленного и кошмарного смешения языков, где все несчастны!.. Допускаю, что я договорился до еретичества, но думаю также: произойди сейчас революция - на Руси легче не станет, до такой степени рабий дух преобладает в ней и искоренить его может что-либо извне, а может быть целые века перестройсгва. Мне кажется ужасом не то, что зло над человеком, а то, что оно в человеке. В Руси - вместо жил и крови - одно зло»^{[65] [66]}.

Полагаем, что именно с получением этого письма отношение Горького к Гребенщикову начитает меняться не в лучшую сторону. Для «не патриота» Горького подобное отношение к России было более чем неприемлемым. Оно полностью противоречило его идее «собирания» государства, за целостность которого он серьезно опасался. Слова «Пусть русские люди <...> будут подданными Японии» отчеркнуты на полях письма красным редакторским карандашом - характерная горьковская помета. Горький увидел серьезные идейные расхождения со своим корреспондентом. Приведем здесь высказывание Горького, подтверждающее наше предположение. В октябре 1916 г. он писал В.Г. Короленко: «Я - не националист и, тем более, не шовинист, однако - мне делается жутко, когда я вижу, до чего безразличны и равнодушны люди к своей стране»¹.

И наконец, есть еще одна неявная причина резкого отзыва Горького - деревенская, сельская тема, акцентированная заглавием произведения. «Горьковская концепция литературы о крестьянстве начала складываться задолго до революции... - пишет Н.Н. Примочкина. - В литературе XIX века “о мужике” писатель выделял два различных направления. Первое, представленное именами Тургенева, Григоровича, Л. Толстого, характеризовалось “прикрашенным” изображением народного характера как “воплощения кротости, терпения, прочих христианских качеств”. Эта линия мягкого, сентиментального изображения русского крестьянина была продолжена, по мнению Горького, произведениями писателей-народников: Н. Златовратского, П. Засодимского и др. В то же время в творчестве писателей-шестидесятников - Н. Успенского, В. Слепцова, М. Воронова - возникает иная тенденция изображения народа, более суровая, акцентирующая внимание на отрицательных чертах его характера и психики. Продолжателями это традиции в современной литературе Горький считал Чехова и Бунина, Подъячева и Вольнова»^{[67] [68]}.

Имя И.А. Бунина, у которого можно поучиться литературному мастерству, не случайно появляется в письме Горького Гребенщикову, как не случайно и упоминание конкретного бунинского рассказа: «Последние рассказы Бунина, талант которого все развивается, восходит на высоту талантов Тургенева и Чехова, эти рассказы дадут Вам понять, как можно строить повесть, располагать материал - научат, как нужно слить слова с образом. Возьмите, на пробу, в “Суходоле”, рассказ “Захар Воробьев”- посмотрите, как это сделано <...> автор сразу заставит Вас почувствовать всю страшную тоску русской жизни»^[69].

Спор, который повел Гребенщиков, относительно этого фрагмента, был для него принципиальным. «...Бунин мне здесь ни в чем помочь не может, - отвечал он на “разгромное” письмо Горького 19 мая 1913 г.,-у Бунина (очень большого и уважаемого, но не любимого мною писателя) в мужицкое платье наряжен и мужицким языком (очень хорошим народным языком) говорит - не то бывший полуинтеллигент, не то городской отброс... Простите за дерзость, но Бунин - все время проку-рорствует над мужиком и за это Бунин мне чужд, я не люблю его»¹.

В газете «Жизнь Алтая», в рецензии на журнал «Заветы», Гребенщиков писал о рассказе И.А. Бунина «Веселый двор»: «Бунин известен своей холодной и почти бесстрастной формой изображения деревенской жизни <...> Автор блещет знанием деталей деревенской жизни, он большой художник <...> язык его героев бесподобен, но в художественной правде, в непогрешимости насчет мужицкой психики мы позволим себе усомниться, и если бы в народе был только один похоронный мотив или мотив униженной пригнетенности, исключительной злобы и бессилия, как это рисует всегда нам г. Бунин, - наш народ не мог бы выносить на своих плечах тех чудовищных тягот, какие он выносил вместе с нашим собственным, интеллигентским благополучием. Поэтому изображать в народе одно бессилие, одну злобу и одну только грязь, по нашему скромному разумению, значит не знать души народной»^{[70] [71]}.

5 апреля 1914 г. Гребенщиков писал В.С. Миролюбову, что «даже Горького рассердил своим мнением о “Деревне” Бунина». В этом письме Гребенщиков еще более откровенно пишет, что, по его мнению, Бунин - «большой», но «злой и односторонний талант»: «Лица <...> настоящей деревни, души ее, сердца ее - Бунин или не увидел или не хотел увидеть. Это, видимо, черствый и холодный писатель <...> печально было то время, когда за ним все так и кинулись с камнями на деревню»^[72].

В ответном письме Гребенщикову Горький с досадой замечал: «Я не убеждал Вас “любить” Бунина, но советовал Вам учиться у него знанию русского языка, ибо Вы этот язык знаете плохо. Нельзя писать “проницательность в сущность вещей”»^[73]. Однако бунинское видение деревни было ему гораздо ближе, и на оценку языка и главного героя повести «Сельская знать» (точнее, на эмоциональный «градус» этой оценки) вполне могло повлиять принципиальное расхождение с Гребенщиковым в трактовке деревенской темы. Когда Гребенщиков жаловался на Г.А. Вяткина, писавшего неодобрительно о сборнике «В просторах Сибири» (книга, напомним, понравилась Горькому), Горький заметил: «Указания, сделанные Вяткиным в рецензии на книгу Вашу, на мой взгляд, верны и ценны для Вас»^[52]. Среди этих ценных, с точки зрения Горького, указаний наверняка был отмеченный Вяткиным недостаток рассказов Гребенщикова: «Он весьма заметно идеализирует деревню и с нескрываемым пренебрежением относится к культуре города»*.

Резкая критика Горького больно задела самолюбие Гребенщикова. 27 марта 1913 г. он писал Е.А. Ляцкому: «Алексей Максимович сурово осудил большую мою работу “Сельская знать”. Обиднее всего то, что для приговора имели значение незначительные соринки, неудачные обороты, словом, погрешности языка и взгляд на главного героя как на тип, чего я не добивался. У меня там все типы, только не главное лицо. Это - просто средний человек - интеллигент, обезличенный условиями сельской жизни. А А.М. требует, чтобы я ему для индивидуальности “хоть бородавку на нос посадил”. А я как раз никакой черты, никакого клейма этому человеку и не хотел дать. Цели, судя по отзыву А.М., я достиг, а результаты плачевны: повесть осуждена на коренную переделку, на которую не подымется рука, пока я сам не стану во всем согласен с А.М. А буду ли согласен - как можно ручаться? Хотя и дерзко, а иногда своего мнения или мысли не хочется переменить ни за что. Многие указания конечно полезны, а о главном - боюсь [о нем] и распространяться»^{[75] [76]}.

Особенно Гребенщикова задел упрек Горького в недостатке общей культуры: «...быть культурным человеком - Вы сами учитесь <...> недостатки Вашей повести во многом объясняются тем, что Вы человек, видимо, мало знающий, и Вам кажется, что то, что Вы узнали вчера, -ново, оригинально, никому не ведомо - Америка! Все Америки открыты, а Вы - не Колумб, это нужно помнить во вся дни живота Вашего»^[69]. Вероятно, он потому так болезненно воспринял критику главного героя повести, что вложил в него много личного. Образ университетски образованного человека у него не получился, и Горький без обиняков писал почему: автор сам не знает, что такое университетское образование, как мыслит, говорит и чем интересуется хорошо образованный человек.

О своем «невежестве», «малокультурное™» Гребенщиков всегда писал с болью: «Больно, а должен возненавидеть свою работу на долгое время. <.. .> А.М. прав - я слишком малокультурен для писателя. Это прямо содержится в его письме».^[78] Критику Гребенщиков и раньше воспринимал как «насмешку над малограмотным представителем низшего сословия»^[79]. 6 апреля 1913 г. он писал Потанину - явно под впечатлением горьковского письма: «Мне горько об этом говорить, но не легче и умолчать. Я совсем несведущий человек, я - малограмотный, я не имею хоть сколько-нибудь дисциплинированных знаний, и чем дальше, тем больше это сознаю и мучаюсь сознанием своего невежества. Иногда у меня готовы опуститься руки, и я готов вернуться к сохе или уйти в лес охотиться, и если бы не было близких, хороших друзей, которые не судят меня строго, - я, может быть, и не удержался бы на своем негладком пути. Но я держусь и, пока хватит сил, буду держаться, буду всеми силами учиться и, может быть, в надсаде и бессилии так и погибну - с укором судьбе за то, что она не дала мне лучшей системы просветления, чем канцелярия мирового судьи и случай... Кроме того, мой горячий темперамент мне часто вредит. В запальчивости я часто открываю открытую Америку или кого-нибудь обвиняю и должен очень часто подавлять в себе чувство самолюбия и открыто признавать свои ошибки»¹.

В ответе Горькому, на который Гребенщиков решился лишь спустя почти два месяца по получении его письма, 19 мая 1913 г., звучат горькая обида и оскорбленное самолюбие: «Три раза принимался писать Вам, но все выходило нелепо. Теперь сажусь писать в четвертый раз, и уж как выйдет, так и пошлю. Все эти два месяца со дня получения от Вас отвергнутой и разнесенной Вами моей повести - я духовно недомогаю. Вы жестоко побили меня. И несмотря на то, что, как Вы говорите, я этого заслужил, я позволяю себе не во всем согласиться с Вами»^{[80] [81]}.

Гребенщиков оспаривал некоторые замечания Горького относительно языка и совершенно «не мог заставить себя хоть в чем-либо изменить, а тем более удалить из повести доктора Ершова <.. .> Это один из тех, обезличенных русской действительностью, многочисленных хороших молодых людей, у которых не только не могла еще развиться профессиональная психика, но которые еще верят в “мирные”, “постепенные” переходы к лучшему будущему. Они имеют чистую душу, доброе сердце, вовсе не блещут знаниями, не рисуются, не лезут в герои, но много философствуют, открывают открытые Америки и покорно, с массою компромиссов, подставляют свои спины под тяжелые кресты -в лучшем случае, а в худшем - становятся администраторами, двадцат-никами, пьяницами и просто негодяями; и то, что они кончили университеты, ничуть не мешает им угнетать меньшего и подкапываться под ровню, лебезить перед старшим и даже обнаруживать во многом круглое свое невежество. Так мне кажется, и лучше я разобью свою повесть на мелкие рассказики для сибирских газет, нежели соглашусь удалить или делать иным ее героя, который и не является главным»^[82].

Ожидая ответа на свое письмо, Гребенщиков в тревоге пишет Е.А. Ляцкому 12 июня 1913 г.: «Алексей Максимович мне давно не пишет ничего. Я же боюсь его беспокоить без дела, хотя изредка душа к нему просится»¹.

Горький был неприятно удивлен обидчивостью Гребенщикова, его реакцией на критику. Свой холодный ответ на сетования и возражения Гребенщикова он начал так: «Я очень удивлен Вашим письмом, оно преисполнено всяческих неожиданностей для меня <...> Критика - суждение, а не суд, критику нужно слушать внимательно, торопливость же здесь неуместна. Выслушайте десять советов и сделайте по-своему, как Вам кажется лучше».^{[83] [73]} Тогда же, в июне 1913 г., Горький заметил в письме А.Н. Тихонову: «Итак, в авг<усте> Вы на Алтай? Будете в Барнауле? Познакомьтесь там с Гребенщиковым. Увы, он на меня обиделся за то, что повесть ему совершенно не удалась. Видимо, паренек очень самолюбив. Это - плохо для литератора, который должен быть честолюбив, - если он не может без этого. Лучше же и без этого. Пиши, а там история оценит, лет через сто»^[85].

Любопытно, что точка зрения Гребенщикова, высказанная еще в декабре 1911 г. в письме А.Н. Белослюдову, прямо противоположна: «Самолюбие - великая вещь в таком деликатном деле, как писательство. Оно горами двигает»^[86]. На самом деле чрезмерное самолюбие скорее мешало писателю, толкая его на слова и поступки, о которых он впоследствии горько сожалел.

В 1947 г. И.А. Груздев так комментировал доступные ему тогда фрагменты переписки: «Гребенщиков был одаренным, талантливым писателем, но как человек был мелковатым, малокритичным в отношении себя, склонным к тому, что у нас определяется метким словом-зазнайство. Таким я знал его по встречам в 1916 году, таким его, вероятно, помнят и другие, кто был знаком с ним. Знал ли об этом Горький по переписке с ним? Несомненно знал. Но тем интереснее и важнее письма Алексея Максимовича. Таким он был всегда: если замечал хоть искру таланта, не жалел никаких усилий своих, чтобы раздуть его в пламя; если видел у человека хоть зародыш доброго желания служить общему делу, широко раскрывал этому человеку свое сердце»^[87]. Дополним лишь один штрих в подтверждение этой не очень-то лестной характеристики Гребенщикова-человека. Уже в эмиграции, 12 апреля 1933 г., получив отказ рижской газеты «Сегодня» напечатать его очерк, Гребенщиков с обидой писал ответственному редактору М.С. Мильруду: «Как Вы знаете, еще в России в начале своей литературной карьеры я был редакциями избалован: мои вещи посылали в набор, не читая»¹. Как мы знаем, это утверждение, мягко говоря, не соответствует действительности.

Горький действительно умел отделять зерна от плевел, талант от личных несовершенств его носителя и многое прощал Гребенщикову, ценя его писательский рост. «А Гребенщиков начинает писать все лучше и лучше! Добрый путь!» - отвечал он В.И. Анучину в мае 1914 г. на сообщение, что Гребенщиков готовит свой второй сборник^{[88] [89]}.

Письмо Горького, посвященное разбору «Сельской знати», совпало с рядом мелких и крупных неприятностей в жизни молодого писателя. «Кроме Вашего письма, сильно уронившего меня в собственных глазах, - писал он Горькому 19 мая 1913 г.,- было много недоразумений по газете, затем был болен (случайно отравился). Затем г. Г. Вяткин грубо поддакнул Вашему мнению обо мне печатно в газете (барнаульской), с которой я только что полемизировал. В конце концов самая сильная неприятность продолжается и сейчас. Жена моя (жившая всю зиму в горах, учительствует она) на днях приехала и прямо с парохода попала в заразную больницу: у моего семилетнего и единств<енного> сынишки оказалась скарлатина <...> Недавно проехал через Барнаул Шишков и сказал мне, что г. Вяткин и в браковке “Сельской знати” проявил солидарность с Вами»^[90].

13 июня 1913 г. об этом же писал В .Я. Шишков В.И. Анучину: «Кум! С “Сельской знатью” скандал. Скандалит Вяткин Г.А. он вернул “С<ельскую> 3<нать>” Гребенщикову не для переделки, как я говорил в “Сиб<ирской> Жизни” при тебе (телеграмма Гребенщикова гласила: “Захвати “С<ельскую> 3<нать>” для переделки”), а забраковал ее окончательно именем комитета. Гребенщиков лезет на стену, обрушившись на меня. А я тут решительно ни при чем. Я всегда стоял и стою за принятие в Сборник «С<ельской> Знати» при условии некоторой ее переделки. <...> Вяткин (и хватило же бестактности) отказ написал на открытом отрезном купоне сопроводит<ельного> адреса»^[91].

Шишков заступился за друга, телеграфировал Вяткину, что в таком случае тоже отказывается участвовать в сборнике, а 1 августа 1913 г. писал Г.Н. Потанину: «Милый Григорий Николаевич! Я совершил грехопадение, о котором расскажет мой кум Василий Иванович. Хотя я до сих пор думаю, что был прав. Ведь я не для себя искал выгоды, а защищал поруганные права товарища средствами, какими я в то время располагал. Не будь я за 1500 верст от Томска, я бы, может, поступил иначе. Ну, будь что будет. Пусть думают обо мне как хотят. А Гребенщикова мне было очень жаль»¹.

Пытаясь восстановить душевное равновесие, летом 1913 г. Гребенщиков с женой и сыном отправился в путешествие по Алтаю. В пути он писал Горькому, с благодарностью отвечая на его «маленькое хорошее письмецо» (одно из не разысканных писем Горького), которое свалило с души «тяжелый камень»^{[92] [93]}. Раскаиваясь в слишком нервной реакции на критику своей повести, Гребенщиков пытался загладить неблагоприятное впечатление: отношение Горького он очень ценил.

Неудача с «Сельской знатью» не охладила его. Осенью он вновь отправился в Санкт-Петербург, откуда 31 октября 1913 г. сообщал Потанину: «Большая повесть, забракованная Горьким, мною выдерживается в портфеле и постепенно исправляется, а главное - я проверяю указания Горького и нахожу, что далеко не все они бесспорны»^{[94] [95] [96]}. Гребенщиков чувствовал себя увереннее, его переписка с Горьким в 1914 г. ограничивается всего двумя его письмами и одним (неразысканным) ответом Горького.

В Петербурге в ноябре-декабре 1913 г. Гребенщиков занимался изданием «Алтайского альманаха» (СПб., 1914) и второго тома рассказов «В просторах Сибири» (СПб., 1915). 1 ноября 1913 г. в письме Е.А. Ляцкому он размышлял: «Что касается материала моей книжки, то он подобран мною тщательно и я смотрю на свою II книжку, как на “докторскую диссертацию”, надеюсь, что она будет гораздо литературнее Гой и не менее ходко пойдет в продажу» . Выход в свет второго сборника рассказов Гребенщикова затянулся до начала 1915 г., вероятно, в связи с финансовыми трудностями, которые переживало петербургское Издательское товарищество писателей .

Зимой 1914—1915 гг. Гребенщиков не смог выехать в столицу, жил в Томске, работал в «Сибирской жизни», служил в Водном округе под началом В.Я. Шишкова, бывал в Доме науки. 4 ноября 1914 г. Гребенщиков писал В.С. Миролюбову из Томска, что «застрял в нем мимоходом в Питер, куда не пустил здравый смысл и отсутствие денег»^[97].

28 ноября 1914 г. сообщал К.М. Жихаревой, что поездка в Петербург едва ли состоится¹.

Лето 1915 г. Гребенщиков провел на Алтае, на Белом озере. «С первого июня поселился в юрте (киргизского типа) на Белом озере, в которое я давно влюблен», - писал он Ляцкому 14 июня^{[98] [99]}. В книге «Гонец. Письма с Помперага» Гребенщиков вспоминал об этом лете: «Где только я не строил своих хижин! <...> строил в Колыванском заводе - есть чудесное такое место на Алтае. Помню - снял в аренду десятину земли на Белом озере, построил юрту и в какой-то сказочной полудремоте жил там лето. Неописуема там красота лазури неба, Белого озера, Тигерец-кого белка и дальних гор. Война помешала мне построить что-нибудь на Белом озере»^[100]. Отсюда Гребенщиков отправил еще два письма Горькому.

Вновь поехать в Петербург он смог только осенью 1915 г. К ноябрю-декабрю 1915 г., вероятно, и относится его личное знакомство с Горьким. Вяч. Шишков в мемуарном очерке «Встречи» (1928) ошибочно отнес это знакомство к зиме 1914 г. «Первое мое знакомство с Алексеем Максимовичем относится к зиме 1914 года. В журнале “Заветы” появились мои первые рассказы, и я приехал из Сибири в отпуск в Петербург. Мое краткое пребывание в Петербурге совпало с приездом сюда писа-теля-сибиряка Г.Д. Гребенщикова, уже имевшего некоторую литературную известность. Со свойственной ему храбростью он предложил мне пойти в гости к Максиму Горькому. Как в гости? К Максиму Горькому?! И мое раздумье мучительно закачалось между крайним желанием увидеть Горького и опасением показаться по-провинциальному любопытным и навязчивым. Однако Гребенщиков, обладавший более прямолинейной психикой, ловко расшиб мои недоумения. И мы пошли. Адрес: Кронверкский пр., 23»^[101].

Горький вернулся в Россию в канун 1914 г. и поселился недалеко от станции Мустамяки, в январе-феврале 1914 г. жил у Сытина в Берсеневке, и лишь осенью 1915 г. переехал в Петроград, где поселился по указанному Шишковым адресу.

Гребенщиков 1 января 1914 г. уже находится в Барнауле, откуда писал М.Ф. Андреевой и Е.А. Ляцкому^[102]. Приехать в столицу зимой 1914-1915 г., как уже было сказано, ему не удалось. В рукописи «Встреч» В.Я. Шишкова, хранящейся в Архиве М. Горького, первоначально был указан 1912 г. (когда действительно были напечатаны в «Заветах» рассказы Шишкова, но встреча с Горьким никак не могла произойти), затем он был переправлен на 1914¹.

В автобиографии 1926 г. Шишков был более точен. Он писал о своем окончательном переезде в столицу в августе 1915 г.: «Возобновились знакомства с Ремизовым, Миролюбовым, познакомился с Е.И. Замятиным, острым, умным, талантливым человеком, начинавшим расправлять свои литературные крылья. Приехавший из Сибири Г.Д. Гребенщиков подбил меня сходить к М. Горькому. Идти было страшновато: я был по-провинциальному скромен и застенчив. Но опасения рассеялись: хозяин мил, радушен, прост».^{[103] [104]}

Гребенщиков приехал в Петроград 7 ноября 1915 г., о чем сообщил Ляцкому^[105]. Через полтора месяца, 23 декабря, В.Я. Шишков писал Потанину о Гребенщикове: «Живем мы здесь с Егорушкой. Он сначала у нас жил, теперь уехал в Лесное, там работает и часто бывает у нас»^{[106] [107]}.

Письмо Гребенщикова Горькому от 25 декабря 1915 г. из поселка Лесного под Петроградом написано уже после личной встречи. Письмо посвящено впечатлениям от первого номера журнала «Летопись», который вышел в декабре 1915 г. В конце письма Гребенщиков возражает Горькому по поводу статьи о Потанине, которая не была принята для «Летописи».

В воспоминаниях о Потанине, написанных в Висбадене в 1923 г., Гребенщиков писал: «В 1915 году <...> по просьбе М. Горького я принес ему для “Летописи” сибирский очерк о личности Г.Н. Потанина.

• - Да ведь это же акафист! - воскликнул Горький.
• - Иначе не могу писать о нем, - ответил я.

Очерк был мне возвращен и затем где-то исчез во время крушения армии» .

Декабрь 1915 г. Гребенщиков вспоминал как время работы над первой частью романа «Чураевы». Предваряя в 1922 г. отдельное издание романа в «Париже», он писал: «С благодарностью припоминаю счастливые вечера и ночи оформления первой части в Лесном под Петербургом в декабре 1915 г...»¹.

В конце 1915 - начале 1916 г. Гребенщиков неоднократно встречался с Горьким, обсуждал с ним замысел романа «Чураевы». В феврале 1916 г., переслав первую часть «Чураевых» Горькому и договорившись с ним о доработке второй и третьей частей романа, Гребенщиков отправился на фронт.

29 января 1916 г., посылая первую часть «Чураевых», Гребенщиков писал Горькому, подробно излагая весь замысел, который полностью, без каких-либо существенных изменений, воплотился в тексте романа: «Дорогой Алексей Максимович! Посылая Вам на предварительный суд 1-ю ч<асть> «Чураевых», прошу смотреть на эту работу, как на черновую. Ответить мне прошу по существу - годна ли она для того, чтобы писать еще две таких же части. В тех 2-х частях развернутся те события, о которых я Вам говорил, т.е. Викул едет в Москву, там с Василием видит эту душу России и встречает искательницу приключений, будущую свою жену. Три этих человека будут изображены на фоне московской культуры с их разными взглядами, вплоть до возвращения на моторной лодке в горы. А в III части будет завязан узел, в котором старая чураев-ская жизнь умрет, рухнет. На одной страничке этого не передать, но в образах у меня все намечается. Если Вы одобрите первую часть - вторая и третья выйдут у меня, надеюсь, живые, интересные. Если не одобрите... попробую все-таки закончить эту вещь и показать Вам в целом виде»^{[108] [109]}. Позднее Гребенщиков писал Горькому, что видел всю конструкцию романа целиком, при этом в форме графических образов.

Таким образом, Гребенщиков сначала рассказал Горькому о своем будущем романе при личной встрече, а затем напомнил об этом разговоре процитированным выше письмом.

16 февраля 1916 г. Горький ответил Гребенщикову: «Первая часть повести Вашей, Георгий Дмитриевич, вызвала у меня очень хорошее впечатление. Всё написано крепко, уверенно, надолго и - с большим знанием.

Есть некоторые колебания в языке - вообще хорошем и в меру сохранившем местный колорит. Но - местами Вы впадаете в нарочитый тон Андрея Печерского, который Вам - не учитель. Растянуто описание усадьбы Чураева. Очень хороша первая глава. Всё это - мелочи, но Вы пишете большую вещь, и мелочи, хотя бы чуть-чуть затеняющие ее красоту, - необходимо устранить.

Обязательно продолжайте писать, мне кажется, эта повесть Ваше лучшее, т.е. лучшее из всего, что Вами уже сделано.

Боюсь, что война разрушит Ваши сложившиеся впечатления, помешает Вам кончить повесть. Очень боюсь!»¹.

Эта высокая оценка вселила в Гребенщикова самые радужные надежды. 25 июля 1916 г. Гребенщиков сообщал Г.Н. Потанину: «Литературные дела мои запущены. Перед отъездом на позиции начал большую и интересную работу, роман под кратким заголовком “Чураевы”. Первую часть закончил, отдал Горькому. Он очень одобрил и давал мне денег, чтобы я садился и писал, оканчивал работу, но я уже не мог возвращаться с полдороги»^{[110] [111]}.

Горький (а вслед за ним и Гребенщиков в ответном письме) называет его произведение повестью. Правда, повестями Горький называл и свои крупные прозаические произведения «Мать», «Дело Артамоновых», «Жизнь Клима Самгина», вопрос о жанровой природе которых по большому счету остается до сих пор открытым. И все же вероятно, что он ожидал от Гребенщикова для журнала повествовательного произведения сравнительно небольшого объема, и «Чураевы» просто не вписались в журнальный формат. Это могло быть причиной, по которой Горький решил отложить печатание романа. Отметим, что в 1916— 1917 гг. в «Летописи» были напечатаны повести В.Я. Шишкова «Тайга» и А.Е. Новоселова «Беловодье», близкие роману Гребенщикова по материалу и сибирскому колориту. И это несмотря на то, что Шишков не внес в повесть поправок, предложенных Горьким в письме от 3 апреля 1916 г.^[112]

Письма свидетельствуют, что у Гребенщикова с Горьким была устная договоренность, согласно которой, прочитав вторую часть романа, Горький должен был решить, начинать ли его печатание в журнале. 30 ноября 1916 г. Гребенщиков с курьером отправил вторую часть романа из действующей армии в Петроград, сопроводив рукопись письмом, в котором замечал: «Дорогой Алексей Максимович! Как ни тяжело мне было - все-таки я сдержал слово, кончил II часть, которую в 3-ий раз переписывал ночами здесь буквально под непрерывный гром орудий. Плохо ли, сносно ли написал ее - судите сами. Только я Вам посылаю ее и жду Вашего суда с этим же курьером. Точно так же даю слово- к 1 февр. окончить III часть, которую, если не попаду в плен, пришлю таким же образом. Если помните - мы с Вами уговорились так: я посылаю II часть, самую сомнительную, и Вы решаете, стоит ли печатать вещь, не дожидаясь III части. Курьер мой будет ждать сначала переписку рукописи, потом Ваш ответ. Если можете - прочтите вне очереди»^[113].

Из следующего письма Гребенщикова видно, что Горький получил вторую часть, доставленную ему курьером. Вероятно, он передал на словах совет подождать пока с печатанием романа и пообещал более подробно изложить свои замечания в письме, которого, видимо, так и не написал. Возможно, он помнил болезненную реакцию самолюбивого Гребенщикова на критику повести «Сельская знать» и не хотел снова обижать его. А может быть, ему просто не хватило сил и времени для того, чтобы обстоятельно и продуманно ответить письмом.

20 января 1917 г. встревоженный Гребенщиков писал Горькому: «С трепетом ехал я сюда, надеясь получить Ваши письма, но до сих пор ни одного не получил. <...> Удивляюсь, что так неприятно складывается все вокруг моих “Чураевых”. <...> Будь под руками Ваши указания, я все-таки урывками чистил бы и обрабатывал по страничке в день, но без этих указаний как-то нет усердия. Подожду еще и примусь.

Вы советуете обождать, но я Вам должен сказать, что ожидания и медлительность мне иногда вредят. Я выхожу из тона, холодею к работе и перестаю верить в свои силы. Когда же я спешу, горю, волнуюсь - я чувствую кое-какую силу и вкладываю ее в работу. Мне очень грустно, что, видимо, для “Летописи” Вы не берете повесть и что появление ее в свет откладывается, б<ыть> м<ожет>, на год. Целый год для автора, выступающего с большой вещью впервые - срок убийственный. <...> Я все-таки имею дерзость думать, что появление в свет “Чураев<ых>” теперь было бы своевременно. <...> Может быть, Вы пересмотрите Ваше решение и начнете печатание в марте или апреле? Ручаюсь Вам, что каяться не будете и читателя не рассердите. А мне так хочется выйти с этой вещью именно из-под Вашего могучего крыла»¹.

Мечта Гребенщикова увидеть свой первый роман напечатанным в горьковской «Летописи» не осуществилась.

Революционные события 1917 г. резко изменили судьбу писателя. Из письма Потанину от 29 декабря 1917 г. очевидно, что Гребенщиков собирался вернуться в Сибирь: «...Сибиряки везде уже работают на пользу родины, объединяются и поддерживают Сибирскую республику. В Киеве уже образовалось целое движение: создан комиссариат, ведется регистратура сибирской армии <...> Мы, сибирские работники, объединяемся для того, чтобы спасти и вывезти в Сибирь целый ряд наших передовых отрядов и транспортов, которые сразу обогатят медицинским оборудованием глухие углы Сибири <...> К несчастью, я связан ликвидацией целого ряда учреждений Союза Городов при Х1-ой армии, где я состою уполномоченным, и не могу немедленно взяться за дело вывода сибирских отрядов, но я <...> так или иначе стремлюсь скорей освободиться для работы исключительно в Сибири»^{[114] [115]}. Обстоятельства задержали его на Украине до лета 1918 г. Его дальнейший путь лежал через Киев, Одессу и Ялту, Константинополь - в эмиграцию.

Пережив захват Киева Красной армией в феврале 1918 г., Гребенщиков писал Горькому 14 (27) февраля: «Я все время являюсь участником в тех кошмарных событиях, которые принесли конец войны, анархия и гражданские войны, и удивляюсь, что я еще жив и продолжаю оставаться объективным наблюдателем всех ужасов и вопиющей подлости, законнорожденной дочери всех тех болезней, от которых в свое время лечило Русь Ваше всегда бодрое и крепкое слово. <...> За последние полгода не удалось написать ни одной строчки и ничуть об этом не жалею. Могу передать все пережитое за это время одной фразой: “как будто я все время провалялся в грязной луже, кровавой и вонючей ” <...> Никогда не думал я, что человек такой мерзавец! <...> Но ведь вопрос не в личных опасностях, а в ощущении того безумия, которое заставляет Вас быть очевидцем расстрелов, грабежей, неслыханных людских гнусностей, именуемых в целом “торжеством социальной революции”»¹.

Вторая половина этого письма, «деловая», целиком посвящена роману «Чураевы». Гребенщиков еще раз попытался добиться публикации произведения в журнале «Летопись». Горькому, по-видимому, была доставлена и третья часть романа, поскольку Гребенщиков пишет о рукописи целиком.: «...я затеваю большую работу, а средств у меня по-прежнему нет <...> “Чураевы” мне должны быть средствами, а Вы, приобрев у меня “Чураевых”, до сих пор вот уже год держите их в портфеле. Это обстоятельство меня не только беспокоит, но и злит. На книжном рынке беллетристика идет бешено и по бешеным ценам, а “Чураевы” лежат, и я даже не знаю - цела ли у Вас рукопись. Если Вы потеряете ее или она погибнет в пожаре - Вы меня убьете насмерть. Теперь “Чураевых” мне не написать ни за что. Да и они нужны мне как этап для перехода к следующей книге. Поэтому, помимо всех разглагольствований, это письмо имеет одну главную цель: я Вас убедительно прошу немедленно решить судьбу “Чураевых”: или Вы ее сейчас же выпускаете, или я передаю ее другому издательству, наприм<ер>, московскому “Слову”, которое еще в прошлом году готово было издать ее. По правде, если Вы не выпустите “Чураевых”, меня жестоко изобидите, т.к. я много на Вас рассчитывал»^{[116] [117] [118]}. Письмо написано, вероятно, под впечатлением от встреч с И.А.Буниным, который резко изменил свое отношение к Горькому. Весной 1918 г. в Киеве Гребенщиков читал роман И.А. Бунину- «всю целиком <...> рукопись первого тома “Чураевых”». Переписка писателей, опубликованная В.А. Росовым, свидетельствует, что Бунин сыграл значительную роль в дальнейшей судьбе романа и его автора.

Итак, Горький не стал печатать «Чураевых» в «Летописи», хотя вероятно, что у него в руках была полная рукопись романа¹. Косвенным подтверждением этого является письмо Гребенщикова жене Л.Н. Гребенщиковой и сыну Анатолию от 10 (23) марта 1919 г. из Ялты, в котором он писал: «Рукопись “Чураевых”, все еще не изданная, находится в Питере у Ксении Михайловны Жихаревой, у Горького, у меня и один экземпляр где-либо оставлю в надежн<ых> руках еще. “Чурае-вы” - это главная литерат<урная> ценность, дороже денег ее надо хранить до первой возможности издать»^{[119] [120]}.

В этом письме Гребенщиков рассказывал о событиях того страшного времени: «Я кончил ликвидацию своих дел в Киеве 1 июля нового стиля, бежал в Крым от самостийников-украинцев, т.к. был связан с сибирскими санитарными организациями, которые они хотели захватить. У меня было много сибирских денег, которые я вложил в недвижимость в Ялте, чтобы не потерять или не подвергнуться грабежу. Теперь я это дело ликвидировал, деньги сдал по принадлежности и только жду какой-нибудь возможности прорваться домой. Вероятнее всего, в апреле или мае <...> направлюсь на Баку и Туркестан и там хоть пешком пойду домой на Семипалатинск»^{[121] [122]}.

В Крыму Гребенщиков провел два года - с мая 1918 г. по август 1920 г. «Ужасно тоскую о Сибири и все ищу путей туда, а пути все более загромождаются»,- писал он С.Н. Сергееву-Ценскому 10 марта 1919 г. В письме от 2 мая 1919 г., из Ялты, Гребенщиков просил Горького: «...черкните, ободрите, посоветуйте: где можно печататься, где издать “Чураевых”?»^[123] Как всегда, надеясь на поддержку Горького, Гребенщиков писал: «...если я на что-либо Вам могу пригодиться, возьмите меня к себе. Здесь я как в остроге. Много работал пером и лопатой в земле, жил безбедно и не голодал, но изболел о честных людях. Правда, их везде теперь немного, но около Вас-то они всегда были, и многие уступки и прогресс советской власти недаром приписывается Вашему влиянию на массы и интеллигенцию. <...> С нетерпением жду Вашей телеграммы и затем письма, а если я Вам нужен, то и пропуска в Москву, в котором бы мне была гарантирована неприкосновенность имеющихся у меня документов, рукописей и проч. материалов. У меня за эти годы назрел план очень дерзкой и большой литературной работы, о чем я подробно мог бы познакомить Вас при личном свидании; и конечно, мне нужна будет Ваша поддержка не только моральная, но и материальная»¹.

Горький, по его позднейшему признанию, не получил этих писем^{[124] [125]}. Вспыльчивый и мнительный Гребенщиков, по-видимому, воспринял отсутствие ответа как невнимание к себе. В очерке о С.Н. Сергееве-Ценском «Писатель», опубликованном 26 января (8 февраля) 1920 г. в «Ялтинском курьере», он писал: «Что из того, что возле него не вьются, как мухи возле меда, льстивые поклонники, как это было около Толстого, Чехова и Горького... Зачем ему весь внешний блеск, и слава, и комфорт, когда во всем этом часто мельчает и теряется художник?..»^[126].

Одной из главных причин отъезда Гребенщикова в эмиграцию стала возможность публикации романа за границей. Об этой возможности Гребенщиков писал 3 (16) июля 1920 г. С.Я. Елпатьевскому: «В легкомысленных мечтах своих не оставляю затеи и насчет издания здесь либо за границей “Чураевых”. Но не знаю, хватит ли на поездку средств, если продать дачу?». В этом же письме он сообщал: «Ведь мы 7 апр. двинулись “в Сибирь”, застряли на своем алуштинском участке, потом проехали за Симферополь, работали поденно у мужиков, в садах, на огородах, на картошках. Изнемогли. Весь запас нашей энергии иссяк <...> И вот больной я двинулся обратно в Ялту»^{[127] [128]}.

Повернись иначе издательская судьба романа, Гребенщиков, возможно, и не стал бы эмигрантом. В 1934 г. вторая жена Гребенщикова Т. Стадник утверждала, что «выехал писатель из России добровольно, на свой счет, вне эвакуации с намерением издать свои труды за границей и затем проехать на Дальний Восток и в Сибирь, на Родину, но развернувшиеся события его задержали за границей» .

В Париже Гребенщикова ждал головокружительный успех. «Современные записки» напечатали его «Чураевых». В издательстве Я.Е. Поволоцкого вышло собрание его сочинений в шести томах. Произведения Гребенщикова были переведены на иностранные языки. Он нелегким физическим трудом заработал участок земли на юге Франции, в поселке Ла-Фавьер, затем приобрел виллу на окраине Висбадена в Германии.

В письме от 29 марта 1922 г. Гребенщиков с гордостью сообщал Горькому о своих успехах: «Мои “Чураевы” напечатаны в “Со-врем<енных> зап<исках>”, выйдут отдельной книгой в апреле в Париже. Если откликнетесь и пожелаете получить их - пришлю. Книга выходит одноврем<енно> на франц. языке. На английский уже переведена,

переводится на немецкий, датский, чешский. На днях подписал договор о продаже для издания 6 своих томов, кроме романа. Занят новым романом и еще одною вещью. <...> Теперь материально оправился настолько, что писателям в Россию направил посылок и проч. в общей сложности на 25.000 герм<анских> марок <...> Конечно, в первую очередь свои - Шишков, Тренев, Шмелев, Ценский, Елпатьевский, Жихарева и проч. поменьше- сибиряки. <...> В Берлине устроил свой литера-турн<ый> вечер с участием артистов Моск<овского> Худ<ожест-венного> театра. О художественном успехе писали»¹.

В Архиве Горького сохранилось письмо, свидетельствующее, что интерес Горького к Гребенщикову и его роману «Чураевы» не пропал. 9 января 1922 г., т.е. до письма, которым Гребенщиков напомнил Горькому о себе, З.И. Гржебин писал Горькому, вероятно, отвечая на его несо-хранившееся письмо: «Гребенщикову я сообщу, что мы возьмем его “Чураевых”»².

Не удивительно, что Горький с радостью откликнулся на письмо Гребенщикова и предложил ему сотрудничать в «Беседе»³. На этот журнал Горький возлагал огромные надежды, связанные с объединением интеллигенции разных стран и «восстановлением культурных связей, разорванных мировой войной и революцией», с оздоровлением духовной жизни России через ее приобщение к европейской литературе и науке⁴.

Однако ответное письмо Гребенщикова, полагаем, вновь было «преисполнено всяческих неожиданностей» для Горького. Горький никак не мог предположить, что Гребенщиков выдвинет жесткое условие сотрудничества в его любимом детище. Автор «Чураевых», заключивший договор на издание шеститомного собрания сочинений, решил дать что-нибудь в «Беседу» только в том случае, если Горький обеспечит выезд из Советской России его жене и сыну: «...вопрос весь в том, что мог бы я дать Вам? <...> Главное мое неспокойствие мне причиняет разлука с семьей: жена на Алтае, учительствуя, ходит босая, потеряла голос, шепотом учит ребят, живет в нищете и голоде, в нетопленном доме, а сын в Питере живет из милости у моих друзей <...> Я списался с одним старым приятелем, оказавшимся значительным сов. чиновником в Берлине, который обещает мне оказать протекцию у сов. посла Крестинского. Вот если бы и Вы с своей стороны написали Крестинскому, причем попросили бы его оказать содействие жене и сыну к выезду в Германию в августе, когда они приедут в Петерб<ург>- Вы этим оказали бы мне настолько огромную помощь, что это отразилось бы и на ускорении моих значительных работ и одну из них, думаю, вполне приемлемую, я

• 1 Горький в зеркале эпохи. С. 356.
• 2 ^АГ. КГ-п 22-1-15.
• 3 ЛН Сибири. Т. 1. С. 26-27.
• 4 Вайнберг И. И. «Журнал литературы и науки»: «Беседа» // Социальные и гуманитарные науки. Серия 7. Литературоведение. 1996. № 4. С. 42.

дал бы в Ваш журнал»¹. В сердцах написав на полях послания Гребенщикова: «Дурак!», - Горький перестал отвечать на его письма. Отрезвление наступило быстро, Гребенщиков изменил тон уже в следующем письме, но восстановить добрые отношения с Горьким ему так и не удалось.

Горький все же выполнил просьбу, которая завершала письмо Гребенщикова: «Кроме того, т.к. Вы собираетесь в Россию, то не смогли ли бы Вы увезти от меня и передать Шишкову некоторую сумму денег в валюте: например, во франках (200-300) или в долларах (20-30) для расплаты за содержание сына? <...> Проф. Пинкевичу я дал 200 фр. для Шишкова, Ценск<ого>, Елпатьевск<ого> и Иванова. Не знаю - уехал ли он в Питер и удалось ли ему передать деньги?»^{[129] [130]}. Получив от В.Я. Шишкова известие о получении и той и другой суммы, Гребенщиков благодарил Горького в письме 31 июля 1922 г. Он жаловался на резкий отзыв о «Чураевых» в «Накануне», на то, что парижский издатель, купивший его собрание сочинений, перестал платить деньги. Гребенщиков просил Горького содействовать в передаче собрания в издательство З.И. Грже-бина и спрашивал о возможности напечатать в «Беседе» «Былину о Ми-куле Буяновиче». Он еще раз настойчиво напоминал о жене и сыне: «Теперь еще раз прошу Вас о содействии в смысле разрешения моей семье: жене Людмиле Николаевне и сыну Анатолию - выезда из Петербурга за границу. Письмо Ваше к соответствующему сановнику я просил бы послать ему непосредственно, а копию письма на имя Вяч. Як. Шишкова в Петербург, Троицкая 4, кв. 7»^[131]. Все напрасно - Горький не ответил ни на это письмо, ни на предыдущее.

Осенью 1923 г., познакомившись с Н.К. Рерихом, Гребенщиков стал апологетом Живой Этики. Он и его вторая жена Т.Д. Гребенщикова (Стадник) получили эзотерические имена Тарухан и Нару и с помощью Рериха в апреле 1924 г. переехали в США. Гребенщиков был воодушевлен мечтой о новом государстве с центром на Алтае - Звенигородом - и о построении единого Храма всех религий. В.А. Росов писал об этом периоде жизни Гребенщикова: «...Америка- только промежуточный пункт на пути к России. Гребенщиков полон надежд на возвращение домой, на родной Алтай»^[132].

Гребенщиков не оставлял надежды вернуться в Россию. В сентябре 1924 г. он писал В. Правдухину: «Очень, очень хочется мне быть понятым на родине, как должно. Лишь тогда захочется вернуться и работать вместе с новыми и сильными людьми. Чужим возвращаться не желаю, рабом тем менее»¹. 24 августа 1925 г. Гребенщиков советовался с С .Я. Елпатьевским: «...Не пора ли и нам собираться домой? Мы с Татьяной здесь, при поддержке Н.К. Рериха и друзей-американцев потихоньку развиваем наше собственное книгоиздательство “Алатас”. <...> Хотелось бы это дело здесь укрепить и перенести в Сибирь. <...> Имейте в виду, что во взглядах мы широки и Новую Россию приемлем со всею радостью и скорбью»^{[133] [134] [135]}. Известно также, что «в феврале 1928 года Гребенщиков пишет в Москву, во Всесоюзное общество культурной связи и обращается с предложением об организации культурной работы в Америке, а также о распространении части тиражей книг, печатаемых “Алатасом”, в СССР» .

Переписка с Горьким прервалась до 1926 г., когда, отметив двадцатилетний юбилей литературной деятельности, Гребенщиков отправил ему вместе с письмом газетные вырезки с публикациями об этом событии. Это характерный для Гребенщикова поступок. Исследователь его творчества С.С. Царегородцева пишет, что, стремясь «доказать свою состоятельность как писателя своим родным, соседям, односельчанам», от которых в детстве и юности претерпел немало насмешек, Гребенщиков часто посылал в родную деревню «вырезки из газет со статьями о своем творчестве, программы лекций, изданные в различных городах России, Европы и США книги и журналы»^[136]. Почти одновременно с письмом Горькому он отправил свой «творческий отчет» и на Николаевский рудник: «В 1926 году <...> в коммуну “Зарница”, на Николаевский рудник, пришла посылка с изданным в США журналом “Зарница”. На обложке - портрет Георгия Дмитриевича Гребенщикова, а в журнале - итоги 20-летней литературной деятельности писателя. В посылку было вложено письмо с дружескими пожеланиями и “деньги на развитие”»^[137].

В письме от 25 апреля 1926 г. Гребенщиков предложил Горькому принять участие в подготовке «монографии» о Шаляпине, приложив к письму ее примерный план. Пометы Горького на этом документе не оставляют сомнений в весьма скептическом отношении писателя к замыслу Гребенщикова^[138].

Ответ Горького на это письмо до Гребенщикова не дошел. Излагая его содержание в письме В.Я. Зазубрину 23 февраля 1928 г., Горький с иронией писал: «Г. Гребенщиков в прошлом году затевал сборник в честь Шаляпина и хотел написать о Федоре статью “Шаляпин и мировое искусство”. Вот так хватил! Я просил его объяснить мне, какое отношение имеет искусство, несомненно, великого русского артиста к Индии, Китаю, Персии, Японии, наконец, - Сибири, которая не видела, не слышала Шаляпина?»¹.

Примерно так же он изложил содержание своего потерявшегося ответа в письме Гребенщикову от 6 декабря 1927 г.: «Я получил от Вас, Георгий Дмитриевич, только одно письмо с планом издания сборника статей о Шаляпине. На это письмо я Вам ответил, протестуя против этого издания ввиду его слишком - на мой взгляд - “шумного” характера. Помню - одна из статей трактовала о Шаляпине и “мировом искусстве”, а мне думается, что Ф.И., несмотря на его колоссальный талант, не имеет никакого отношения к искусству Китая, Индии и т.д. Когда Шаляпин проездом в Австрию был в Неаполе, я говорил и ему, что сборник этот не надо издавать»^{[139] [140]}.

Надеждой, что Горький может помочь вернуться на родину, продиктованы последние письма Гребенщикова. Гребенщиков предполагал подготовить свое возвращение в СССР публикациями в советских журналах и издательствах, рассчитывая на посредничество Горького: «Я очень рад, что внутренне никогда не был эмигрантом и что уже более двух лет не принимаю никакого участия в эмигрантской литературе. Только изредка даю один-два рассказа в журнал “Перезвоны” и то намерен это прекратить, коль скоро появится хоть какая-либо возможность печататься в России. Не поможете ли мне связаться с какими-либо журналами и газетами в России, чтобы там я мог начать печататься и таким образом подготовить себе возможность возвращения в Россию. Также был бы очень Вам признателен, если бы Вы нашли возможным и полезным для литературы порекомендовать мои книги к переизданию и изданию в Госиздате»^[141] (из письма Горькому от 20 ноября 1927 г.).

Горький ответил 6 декабря 1927 г.: «По вопросу о сотрудничестве Вашем в советской прессе я бы рекомендовал Вам поступить так: пошлите рукопись в Москву в редакцию “Кр<асная> Новь”, можете сослаться, что это я советовал Вам. Напечатав в “Кр. Нови” или “Новом мире” один, два рассказа, Вы начнете говорить об издании “собрания сочинений”. Такие собрания издают очень охотно, в виду сильно растущего спроса на книгу. В Новосибирске издается отличный журнал “Сибирские огни”»^[142].

3 июня 1943 г. Гребенщиков писал В.Я. Шишкову, также прося «содействия и совета» относительно сотрудничества в советских изданиях. О письме Горького он сообщал: «Еще когда А.М. Горький был жив, он писал мне и приглашал сотрудничать в советских журналах, предлагал издать собрание моих сочинений, но как-то мне не удалось последовать его совету, но письмо у меня сохранилось, где он советовал сослаться на него, если нужно»¹.

Следуя совету Горького, Гребенщиков послал свои произведения в журналы «Сибирские огни», «Жернов» и, возможно, в другие. Однако опубликован был лишь небольшой фрагмент его статьи «Зов Азии» под заголовком «Николай Рерих»^{[143] [144]}.

Н.И. Анов, работавший с В.Я. Зазубриным в 1927-1928 гг. в «Сибирских огнях», вспоминал в письме литературоведу Н.Н. Яновскому от 27 марта 1967 г.: «В отношении Гребенщикова. В 1928 году он прислал интересный очерк об Алтае. Я его подготовил для номера, Зазубрин забраковал. Время было сложное, шла литературная борьба, он взвесил все - и адрес автора, и сплошной мистицизм, которым был насыщен очерк, и сказал: “Не будем рисковать. Напишите автору, печатать не будем”. Я страшно жалею, что эту рукопись не забрал в свой архив»^[145].

Казалось бы, Горький, к 1928 г. решивший окончательно вернуться в СССР, должен был в этом поддержать Гребенщикова. Однако этого не произошло. Полагаем, не только потому, что Горький «сжигал за собой мосты», впервые позволив себе резкие публичные высказывания о русской эмиграции в статье «О белоэмигрантской литературе», напечатанной в «Правде» 11 мая 1928 г., но и по причине личного отношения. Гребенщиков к тому времени, вероятно, разочаровал его и как писатель, и как личность.

Разочарование Горького проявилось в статье «О пользе грамотности». В ряду примеров того, «что и “зрелые” писатели тоже частенько грешат против русского языка», Горький цитирует статью Гребенщикова о Потанине, опубликованную в 1926 г. в пражском журнале «Вольная Сибирь»: «Ни Горький не заразил меня безумством храбрых, ни Лев Толстой, одобривший во мне призыв сынов народа обратно на работу на земле, и ни Г.Н. Потанин, надеявшийся, что я подниму его, потанинское, знамя, - никто не сделал из меня своего честного последователя»^[146]. Цитируя эти слова, Горький дает точную ссылку с указанием номера журнала и страницы и сопровождает их примечанием: «Хотя это звучит как покаяние, но в этой форме автор, должно быть, выражает гордость своей независимостью»^[147].

Видимо, слова Гребенщикова задели Горького. Это высказывание прозвучало резким диссонансом с газетными вырезками, присланными Гребенщиковым в письме от 25 апреля 1926 г., в одной из которых Гребенщиков подчеркнул фразу: «Первым своим литературным учителем считаю М. Горького». Но в еще большей степени Горькому не нравилось самомнение писателей, не желавших учиться литературному мастерству: «Литераторы, из рассказов которых я взял малограмотные фразы, не должны обижаться на меня, ибо у меня нет намерения высмеивать их. Я не способен на это, потому что в свое время сам испытал мучительный стыд малограмотности»¹.

Статью «На склоне дней его» Гребенщиков написал в мае 1923 г., когда чувствовал себя на вершине успеха. Возможно, демонстрация своей независимости от Горького связана и с тем, что Горький, хотя и выполнил просьбу Гребенщикова о передаче денег на содержание сына в Петроград, В.Я. Шишкову, все же прервал переписку - после бестактного ответа Гребенщикова на предложение сотрудничать в «Беседе».

Вероятно, «Вольная Сибирь» с воспоминаниями о Потанине попалась на глаза Горькому в самый неподходящий для Гребенщикова момент, когда он пытался восстановить эпистолярный диалог со своим «литературным учителем».

Читал ли Гребенщиков статью Горького «О пользе грамотности»? Такая возможность вполне реальна: Гребенщиков следил за публикациями Горького и о нем. «Прочитав Ваши последние статьи, решил Вам снова написать», - замечает Гребенщиков в письме 20 ноября 1927 г.^{[148] [149]} Статья Горького была опубликована 17 марта 1928 г. в газете «Читатель и писатель», за месяц до даты, стоящей на последнем письме Гребенщикова Горькому.

17 апреля 1928 г. Гребенщиков, как бы подводя итоги переписки, отправил Горькому письмо - поздравление с юбилеем. Гребенщиков назвал его одним из своих литературных учителей, как будто парировал его упрек в статье «О пользе грамотности»: «Пишу Вам, как своему первому литературному вождю, учителю и человеку, перед которым всегда хочется быть ясным, правдивым и простым.<...> И вот три моих литературных учителя - Тургенев, Толстой, Горький - являются и моими как бы спутниками в жизни <...>- Тургенев - культура и изящество слова и образа - и начало народности; Толстой - мудрая совесть и правда жизни - свет и тьма народная, и Горький - с самых низов - взлет к свету и действенное завершение мечты Человека - воплощение при его жизни в действие и в жизни - казалось бы несбыточных мечтаний раба - о гордом назначении Человека - это ли не чудо из чудес нашей современности. <...> я, ученик Ваш, остаюсь Вам верен до конца и думаю, что все мои несовершенства будут мне прощены именно за это главное, за то, что я был и есть с Вами всегда»^[52].

Ответ Горького на это письмо нам неизвестен. Возможно, его и не было. Эпистолярный диалог Горького, вернувшегося в Советскую Россию, и эмигранта Гребенщикова прервался, теперь уже окончательно. Гребенщиков так и не вернулся на Родину.

* * *

В «Слове о Шишкове» писатель Г. Марков вспоминал, что о необыкновенной жизни Шишкова «вначале услышал от людей», и лишь потом прочитал его книги. Марков привел запись устного рассказа о Шишкове («Якличе»), сделанную им в 1940 г. со слов сибиряка Степана Вышегородского, прозванного Степкой Плясом: «От нас Яклич ушел на Бию <...> А только слух был, долго он там не прожил. Потянуло его, Яклича-то, на другое рукомесло. Талан в нем открылся! Послушает, поглядит он на людей, да так их опишет, что они живей живого. Попервости займовался он этим в шутку, ради, значит, потехи себя и других. А потом один ссыльный возьми и присоветуй: “Пошли-ка, - говорит, -Яклич, творение свое Максиму Горькому в собственные руки”. Тот оробел поначалу, а ссыльный свое: “Посылай! Не боги горшки обжигают”. Послал Яклич. Долго ли, коротко ли шло то творение к Максиму Горькому, а только дошло. Сказывают, будто Максим Горький прочитал, прослезился в радостях и говорит своим помощникам: “Ну, люди хорошие, могу я помирать в спокойствии души. Объявился на Сибири такой талан, что многих за пояс позатыкает”. Вскорости после этого призывает Максим Горький снова своих помощников и говорит: “Отпишите в Сибирь, чтоб приезжал Яклич ко мне, желаю я сам наставлять его в трудах-замыслах”. Пораспрощался Яклич с Сибирью и уехал»¹.

Конечно, народный вымысел - при совпадении отдельных фактов и деталей - далек от реальности. На самом деле отношения Горького с Шишковым складывались иначе и были гораздо сложнее.

Первое письмо Максиму Горькому Вячеслав Яковлевич Шишков написал 30 декабря 1911 г. - после труднейшей и чрезвычайно важной для него экспедиции в бассейн реки Нижняя Тунгуска, в ходе которой он едва не погиб. К этому времени Шишков был опытным инженером, человеком богатого незаурядного жизненного опыта и... начинающим писателем.

Во время экспедиции 1911 г. Шишков собирал фольклор и записал поразившую его песню «Угрюм-река», ставшую источником заглавия и эпиграфа знаменитого романа писателя; описание плавания Прохора Громова по Угрюм-реке и его чудесного спасения во многих деталях-вплоть до имени проводника Константина Фаркова - взято писателем из собственного жизненного опыта. «Не находите ли Вы, что главные ненужности в части первой - путешествие, описание мытарств молодого Прохора и Ибрагим-Оглы? Возможно, что я хватил тут через край, увлекшись описанием своего личного путешествия по р. Нижней Тунгуске в 1911 году», - писал Шишков 15 июля 1926 г. П.С. Богословскому, которому посылал роман по частям по мере написания^{[151] [152]}.

Опасная экспедиция стала узловым событием писательской биографии. Она, по-видимому, заставила инженера-путейщика Шишкова переоценить многое в жизни и задуматься о своем призвании всерьез. В конце 1911 г. он познакомился с Г.Н. Потаниным и стал вхож в интеллектуальные круги города Томска. «С этого времени, - пишет Шишков в «Автобиографии», - моя жизнь <...> стала наполняться иным содержанием»¹. Письмо Горькому - важный момент осознания себя как человека пишущего.

Шишков отправил Горькому два рассказа «Ванька Хлюст» и «Авдо-кея Ивановна», несколько мелких рассказов, напечатанных в газете «Сибирская жизнь» и журнале «Молодая Сибирь», номер «Сибирской жизни» с «кратким описанием скитаний экспедиции»^{[153] [154]}.

Ответ Горького на это письмо неизвестен, однако письмо Шишкова было им, по всей видимости, получено: публикатор писем Шишкова В.С. Миролюбову справедливо предполагал, что Горький передал рассказы Шишкова Миролюбову, т.е. поступил так же, как и в случае с Гребенщиковым и другими литераторами. В записной книжке Миролю-бова 1911-1912 гг. есть «упоминания об этих рассказах: “Надо переделать” (по поводу рассказа “Ванька Хлюст”) и “Талантливая картинка” (по поводу рассказа “Авдокея Ивановна”)»^[155]. В 1912 г. между Шишковым и Миролюбовым завязалась переписка и началось сотрудничество писателя-сибиряка в журнале «Заветы».

В автобиографии и воспоминаниях о Горьком Шишков обходит молчанием этот эпизод свой жизни. Вероятно, Горький не смог ответить ему лично и поручил это В.С. Миролюбову. Однако о Шишкове ему писали В.И. Анучин, Г.Д. Гребенщиков, так что это литературное имя периодически возникает в поле зрения Горького уже в 1910-е гг. В письме от 25 апреля (8 мая) 1912 г. он просит В.И.Анучина «поклониться» сибирским художникам и писателям, среди которых назван В.Я. Шишков^[156].

Идея написать письмо Горькому исходила, скорее всего, от Гребенщикова. В первой публикации письма Шишкова (1956)^[154] была купирована фраза: «Вам обо мне кратко писал Гребенщиков (живущий ныне на Алтае), обласканный Вашим недавним письмом»^[158]. Правда, первое упоминание Шишкова в известных нам письмах Гребенщикова Горькому встречается лишь в письме от 10 июля 1912 г. Вероятно, в первые дни знакомства с Шишковым Гребенщиков, воодушевленный ответом Горького, обещал своему новому знакомому написать о нем знаменитому писателю, но к 30 декабря 1911 г. не успел этого сделать.

С Гребенщиковым, «уже известным в Сибири», Шишков познакомился на одном из вечеров в доме Потанина в конце 1911 г. Шишков вспоминал: «На одном из потанинских вечеров я познакомился с беллетристом Г.Д. Гребенщиковым, который принял самое горячее участие в моих литературных начинаниях и стал моим другом»¹. Гребенщиков -редактор «Жизни Алтая» - печатал рассказы Шишкова в этой газете, писал о нем Горькому (как и о Тачалове, Гуркине, П. Казанском, Л. Шумиловском, А. Семенове и др.) - с просьбой обратить на него внимание: «Вот молодой писатель Вячеслав Шишков радует нас и подает большие надежды. Я прошу Вас, обратите на него Ваше внимание, а он, по моему совету, Вам пошлет для “Соврем<енника>” рассказ. <...> Он исследует водные артерии дальнего севера Сибири и собрал большие материалы среди тунгусов»^{[153] [160]}. Ранее, 10 июля 1912 г., Гребенщиков сообщал Горькому, что рекомендовал Шишкова В.С. Миролюбову, который теперь «заботится» о них обоих^[161].

В 1912 г. в «Письмах к друзьям» Гребенщиков называл Шишкова «молодым писателем-сибиряком», «одним из лучших своих друзей» и сообщал, что на неделю в Томске остановился именно у него. Он писал о «вторниках» у Б.П. и Е.М. Вейнбергов: «В последнее время чаще других читает Вячеслав Шишков, вообще входящий в Томске в моду»^[162].

Очерк «Неделя в Томске» из цикла «Письма к друзьям» вызвал бурную реакцию в томской прессе. В газете «Утро Сибири» (1 ноября 1912 г. № 241. С. 3) в заметке рубрики «Маленький фельетон» «Хождение Георгия Гребенщикова за три моря» Гребенщиков был назван «тщеславным, наивным и себялюбивым писателем», обвинен в том, что своих «знаменитых» друзей (например, Вяч. Шишкова) в своем очерке «Неделя в Томске» выставил «если не к позорному, то, во всяком случае, смешному столбу»^[163]. Впрочем, такие инциденты с самолюбивым и вспыльчивым Гребенщиковым происходили нередко. Шишков поддерживал друга и оказывал ему всяческую помощь, помогая выйти из самых неприятных затруднений. Одна из таких неприятных ситуаций сложилась в среде сибирских литераторов в связи с повестью «Сельская знать», о чем уже шла речь.

Личная скромность Шишкова, о которой свидетельствуют многие современники, ярко проявилась в этой дружбе. Шишков оценивал талант Гребенщикова гораздо выше, чем свой^[164]. Отдавая «Егорушке», как он любил называть Гребенщикова, пальму первенства, Шишков связал с ним факт своего знакомства с Горьким, смешав во «Встречах» события 1912 и 1915 гг. Как уже было сказано, зимой 1914 г. эта встреча произойти не могла - слишком много фактов противоречит этой версии. Она могла состояться не ранее ноября 1915 г., когда Гребенщиков приехал в Петроград из Томска. Однако в своих воспоминаниях Шишков приводит точно датированную запись из своих записных книжек: «31 октября 1915 года. Позвонил Максиму Горькому и сообщил, что я кончил свой рассказ.

- Валяйте ко мне.

И я в 8 часов вечера прикатил к его квартире».¹

31 октября 1915 г. Гребенщикова еще не было в Петербурге. Проверить эту дату по записным книжкам Шишкова невозможно -они погибли вместе с архивом писателя в Детском Селе во время Великой Отечественной войны. Не доверять Шишкову в этом случае нет оснований. В рукописи воспоминаний, хранящейся в АГ, есть фрагмент, сокращенный при публикации: «Я не принадлежу к людям, которые протоколируют все свои разговоры с выдающимися современниками <...> Тем не менее, все то, что я расскажу, будет [совершенно] правдиво! А один из разговоров будет изложен не только правдиво, но и с подлинным верно: он весь воспроизведен в моей записной книжке на другой же день после встречи»^{[165] [166]}. Таким образом, скорее всего, знакомство Шишкова с Горьким состоялось ранее приезда в Петроград Гребенщикова.

В январе 1913 г. Шишков приехал в Петербург. Он принимал участие в работе XV съезда русских деятелей по водным путям, на котором выступил с докладом «Нижняя Тунгуска как путь сообщения». В Томск он вернулся в апреле. Несколько месяцев пребывания в столицах (он успел заехать и в Москву, посетил Сергиев Посад) оказались насыщенными в плане знакомств. «Я познакомилась с В.Я. Шишковым в конце 1912г. или в первые месяцы 1913... - вспоминала его вторая жена К.М. Жихарева, известная переводчица,- <...> Большой его друг Г.Д. Гребенщиков направил его к М.В. Аверьянову, стоявшему во главе организованного им “Издательского товарищества писателей”»^[167].

Шишков стал одним из авторов журнала «Заветы», завел ряд литературных знакомств: с В.С. Миролюбовым, Р.В. Ивановым-Разумником, М.М. Пришвиным, А.М. Ремизовым. Именно их имена он называет в ряду своих первых литературных наставников. Особое влияние на него оказал А.М. Ремизов. В «Автобиографии» (1926) В.Я.Шишков рассказывал об этом так: «Познакомился с Р.В. Ивановым-Разумником. Он сказал: “Ваш рассказ понравился Ремизову. Он приглашает вас к себе”. А.М. Ремизов встретил меня радушно. Ласковость этого большого писателя тронула меня, жителя тайги. А.М. Ремизов наглядно учил меня, как надо писать, в чем секрет красоты стиля и душа языка. Его глубокие замечания впервые прозвучали для меня как откровение. Тому же самому, только иными словами, учили меня Р.В. Иванов-Разумник, М.М. Пришвин, В.С. Миролюбов, М.В. Аверьянов»¹.

Об особом благоговении Шишкова перед Ремизовым вспоминала и К.М. Жихарева: «Из литературных знакомств Вячеслава Яковлевича того времени помню только А.М. Ремизова, которым Вячеслав Яковлевич искренне восхищался и как писателем и как человеком. Когда позже познакомилась с Ремизовым и я, он мне не очень понравился <...> Вячеслав Яковлевич был очень огорчен моей недооценкой его кумира, долго старался меня переубедить, но впоследствии, в 1920-1921 годах, сам в нем разочаровался»^{[168] [169]}. О каком разочаровании здесь идет речь, не совсем ясно. И в 1926, и в 1930 гг. Шишков писал о Ремизове с благоговением и признательностью.

Публикуя письма Шишкова Ремизову, Н.Н. Яновский писал, что «в орбиту эстетических и философских интересов А. Ремизова Вяч. Шишков попал уже после того, как всем своим пяти-семилетним творческим опытом был связан с реализмом Горького и Короленко, с их эстетической программой»^[170]. Однако дело обстояло, скорее, совсем наоборот. Очарованный личностью Ремизова и его литературным мастерством, Шишков еще не был знаком с Горьким лично, и их двусторонняя переписка еще не началась. Шишков стал «учеником» литературной «школы», которую Горький не одобрял.

В 1913 г. началась оживленная переписка Шишкова с Ремизовым. В письмах Шишкова звучит неподдельное восхищение писательским мастерством Ремизова: «С каким восторгом прочитал “Пруд”. Сколько в нем изумительных страниц <...> Видно, что каждое слово сказано не зря, над каждым задумываться приходится, за каждым словом сто тысяч мыслей толпится. Вот это писание! Вот это писатель!»^[171]. Впрочем, в том же «Пруде» Шишков не находит ответа на важный для него вопрос: «Но куда Вы зовете человечество? Какой же путь Вы ему указываете? Как найти, и где найти, и в чем найти покой душе?»^[172]. И этот ответ, полагаем, он будет искать и в творчестве Горького, и в личном общении с ним.

Отношение Горького к Ремизову в 1910-е гг., по словам А.М. Крюковой, сводилось к следующему: «...признавая его талантливость, творческую одаренность и глубоко национальное своеобразие, Горький с опасением и большой тревогой говорил о влиянии Ремизова на современников, притом не только на начинающих, но и более зрелых, внутренне предрасположенных, так сказать, к восприятию его творческих приемов»¹.

М.М. Пришвин, также прошедший «студию Ремизова», писал, что Горький и Ремизов были литературными антиподами: «Есть люди парные в своей противоположности, как южный полюс и северный. УМ. Горького, я считаю, на другом полюсе пара - А. Ремизов. Вот и сам Горький не откажется это признать, мне хорошо помнится, как он однажды мне об этом сказал, сопоставляя себя и Ремизова как двух русских людей с разных концов»^{[173] [174]}.

Горький к Ремизову относился скептически и, ценя его как стилиста, не считал большим художником. «Мне стало известно, что Пришвин в добрых отношениях с Ремизовым, последний даже рукописи его правит, чем весьма хвастается. Сия дружба - печальна мне и, думаю, опасна Пришвину»^[175], - писал Горький А.Н. Тихонову 5 (18) мая 1911 г.

Убеждение Горького в том, что «не надо брать пример с Ремизова, который, видимо, пишет, держа перед собою раскрытым Далее словарь»^[176] (письмо Чапыгину, март 1910 г.), сохранилось у него даже в период «потепления» его личного отношения к Ремизову в 1919-1923 гг. и сотрудничества Ремизова в «Беседе». В 1922 г. он писал К.А. Федину: «Ремизов - человек, совершенно отравленный русскими словами, он каждое слово воспринимает как образ, и потому его словопись безобразна, - не живопись, а именно словопись. Он пишет не рассказы, а -псалмы, акафисты»^[177]. Горький стремился писать так, чтобы читатель видел человека, в пластике его движений. Ему было важно не за каждым словом видеть образ, а видеть образ, созданный посредством слов. В письме В. Каверину от 15 января 1924 г. он отмечал, что словотворчество Ремизова должно отмереть, сыграв «свою, очень значительную роль, обогатив словарь, сделав язык наш более гибким, живым»^[178].

Переписка между Горьким и Ремизовым возобновилась в 1919— 1923 гг. 14 апреля 1919 г. Ремизов писал Горькому о своем замысле создать книгу «Великая Сибирь», «где бы собрано было все заветное и сама мудрость, сказанная сказкой, народами живущими (книга живая) и народами погибшими (книга мертвая)»^[179]. Он мечтал не о сборнике этнографических материалов для ученых-специалистов, а о «сборнике ясных и простых рассказов, которые прочтет всякий грамотный человек в вразумление и в удовольствие». В завершение письма он писал, что его труд по созданию такой книги готовы разделить Замятин и Шишков¹. Ремизов сообщал о «встрече с представителями сибирских народов»: «...их рассказы о чудесах бывалых и щедростях сказок осенили меня покорить Сибирь». Увлеченность Ремизова сибирской темой сказалась и в посланной Горькому тогда же книге «Сибирский пряник» с похожей по содержанию дарственной надписью^{[179] [181]}.

Шишкову, вероятно, были знакомы высказывания Горького о Ремизове (в среде «Серапионовых братьев» письма Горького нередко читались вслух и обсуждались; не мог в той или другой форме не сказать об этом Шишкову К. А. Федин). Однако, как и во многих других случаях, глубоко уважая авторитет Горького - литературный и личный, Шишков все же остается при своем мнении.

И в дальнейшем, размышляя о писательском мастерстве или вспоминая о начале своего творческого пути, Шишков непременно вспоминал Ремизова как своего первого и главного литературного наставника. Шишков не только не старался избавиться от ремизовского влияния, но и очень дорожил им и писал о нем даже тогда, когда упоминать эмигрантов в публичных высказываниях, тем более в связи со своей биографией стало небезопасно (например, в 1930 г., когда вышла книга «Как мы пишем»^[182]).

В статье «Кое-что о труде писателя» (1930) Шишков писал, обращаясь к молодым литераторам: «Припоминаю совет первоклассного стилиста Алексея Ремизова. Он говорил мне: каждое дело и малое писаное слово есть условный знак, за которым скрывается большая сущность. Поэтому к словам надо относиться чрезвычайно бережно, умеючи. Многое зависит от расстановки во фразе слов. Надо выбирать и расставлять слова так, чтоб в них зажглись фонарики, чтоб слова светились»^[183].

26 апреля 1926 г. Шишков под впечатлением от только что прочитанного романа «Дело Артамоновых» написал М. Горькому большое письмо: «...Я читал роман медленно. Только дурак может читать такие вещи быстро. Я глотал его как виноград, ягодку за ягодкой. Я любовался, читал и перечитывал абзацы, фразы, прислушивался, как они звучат, какие огромные понятия, в сущности стоят позади слов, во многих словах зажжен фонарик, освещающий смысл и красоту слова. Теперешняя основа, подоплека Вашего юмора, иронии, лирики и драматизма - есть Мудрость...»^[184]. Таким образом, роман Горького «Дело Артамоновых» Шишков оценивал исходя из критериев, воспринятых им от Ремизова. Горький никак не отозвался на восхищенный отзыв Шишкова.

В воспоминаниях Шишков настаивал, что Горькому его представил Гребенщиков (и в письмах, и лично). С Ремизовым все было наоборот. 28 октября 1913 года Шишков писал Ремизову: «Дорогой Алексей Михайлович! Теперь в Питере сидит наш беллетрист сибирский Георгий Дмитриевич Гребенщиков, издающий второй том рассказов в Товариществе писателей. Он состоит сотрудником в “Современнике”, в прошлом году поместил там две повести: “В полях” и “Ханство Батырбека”. Он мой хороший друг, я его люблю, я был бы счастлив, если бы Вы с Серафимой Павловной позволили ему навестить Вас. Я ему уже отписал об этой возможности. Он наверное пришлет по городской почте письмо»¹. Такое письмо с просьбой о встрече от 30 ноября 1913 г. Гребенщиков действительно прислал Ремизову^{[185] [186]}, и их встреча состоялась. 18 декабря 1913г. Шишков благодарил Алексея Михайловича и Серафиму Павловну за своего друга: «Я очень рад, что Вы его обласкали. И он говорит, что Вы особенный, не похожий на других писателей. Он очень сожалеет, что один лишь раз видел Вас и Серафиму Павловну»^[187]. Таким образом, если Гребенщиков привлек внимание Горького, то «молодого» Шишкова в большей степени оценил Ремизов, и у Шишкова были все основания именно его считать своим первым литературным наставником.

Конечно же, Шишкова в столицу Горький не вызывал (хотя такая версия событий изложена, не только в народной легенде, но и в воспоминаниях И.С. Соколова-Микитова^[188]). Шишков переехал в Петроград, будучи командирован в распоряжение Министерства путей сообщения для разработки проекта Чуйского тракта в августе 1915 г., причем не по своей воле, а по служебному распоряжению^[189].

Переезд дался Шишкову нелегко. Ему было 42 года. В Сибири, как он писал, его все знали: «...я пользовался уважением, имел литературное имя, в Петроград же явился почти круглым нулем, и мне пришлось, так сказать, начинать сначала»^[190].

С переезда Шишкова в Петербург и первого знакомства с Горьким начинается период их частых встреч и совместной работы. Хронологически он может быть обозначен так: конец 1915г.- октябрь 1921 г. (отъезд Горького за границу).

В «Автобиографии» (1926) Шишков вспоминал, что идти к Горькому в гости ему «было страшновато»: «Но опасения рассеялись: хозяин мил, радушен, прост. Однако он подавлял меня авторитетом своего имени и знанием жизни: он так много, сочно, образно рассказывал из своих скитаний, такую проявил мудрость в обобщениях, что мне казалось тогда, что вся Россия для него как на ладони»¹.

Личное знакомство Шишкова с Горьким пришлось на время организации журнала «Летопись». В 1928 г. П. Сурожский вспоминал об атмосфере в редакции горьковского журнала: «Думаю, что исключительно благодаря личному влиянию Алексея Максимовича, в “Летописи” были удивительно теплые и дружеские отношения между сотрудниками. Заходить на Большую Монетную, в редакцию “Летопись” было просто приятно. Здесь было как-то особенно тепло и уютно. Шли сюда не только по делу, но и затем, чтобы провести часок-другой среди товарищей, повидать хотя мельком, Алексея Максимовича, обменяться с ним хотя парой слов. Из писателей зрелого возраста частыми посетителями были А. Чапыгин, В. Шишков, М. Пришвин»^{[191] [192]}.

Отношения Шишкова с Горьким никогда не были слишком близкими. Причиной этого можно считать особенную деликатность Шишкова, не желавшего навязывать Горькому свое общество, опасавшегося зря отнять его драгоценное время и помешать ему.

Письмо Шишкова В.С. Миролюбову от 28 февраля 1916 г. дает яркое представление об отношении Шишкова к Горькому. В нем Шишков размышляет о реакции ряда писателей и публицистов, в том чикле Е.Н. Чирикова на статью Горького «Две души», опубликованную в № 1 (дек.) «Летописи» за 1915 г. «Не напрасно ли он это затеял, подняв перо на Горького: ведь все-таки Горький! - писал Шишков о Чирикове. -В чем же прорвался Горький? Ведь не зря же он облаял с плеча все русское. Очевидно наболело у него, разлилась духовная желчь, очевидно пришел в тупик, углядел в русской жизни что-то сонное: дремлет Русь -вот-вот закроет глаза и захрапит на всю Европу, как китайский дракон. А ежли спит - будить надо. <...> Ну, ошибся, увлекся, через край хватил. Конечно можно и должно спорить, выяснять, доказывать, но без злорадства, без желания втащить человека на Голгофу, чтобы плевать ему в лицо и бить по голове тростью <...> Хорошо бы повлиять на Евгения Николаевича: пусть ограничился бы Тальниковым, а Горького пощадил. Что ж топтать в грязь русскую жемчужину»^[193].

Появление повести «Тайга» в журнале «Летопись» - важнейшее событие в литературной судьбе Шишкова. Известность начинающего писателя в литературных кругах связана с журналом Горького. Для К. Чуковского ив 1919 г. он «Шишков, автор “Тайги”»¹.

Посылая «Тайгу» 9 января 1916 г., Шишков просил Горького: «Если у Вас найдется когда-нибудь вечером свободный час, не позволите ли зайти к Вам, хочется повидаться» . Горький ответил 3 апреля 1916 г.: «Дорогой Вячеслав Яковлевич! “Тайга” очень понравилась мне, и я поздравляю Вас, - это крупная вещь. Несомненно, она будет иметь успех, поставит Вас на ноги, внушит Вам убеждение в необходимости работать, веру в свои силы»^{[194] [195] [196]}.

«Ваш отзыв о “Тайге” очень меня взволновал, - отвечал Шишков. -Он был внезапен и обрушился на меня большой радостью»^[197]. К.М. Жихарева писала: «Помню какое-то особенное, сосредоточеннорадостное лицо Вячеслава Яковлевича, когда он принес мне письмо Алексея Максимовича. <...> Этот отзыв положил конец колебаниям Вячеслава Яковлевича, он решил как можно скорее развязаться с Чуй-ским трактом, бросить службу и заняться исключительно литературой»^[198].

Тем не менее, замечания Горького к повести были существенны. «Местами Вы увлекаетесь словом, а многословие делает рассказ жидким, - писал он Шишкову. - Местами Ваша лирика - излишня, тем более излишня, что Вы прекрасно чувствуете лирику фактов, коя всегда несравнимо красивее, а потому и ценнее лирики слов». Горький высказал ряд замечаний по поводу неясной фабулы («неясно, почему Бородулин, встретив Права, все-таки поехал в Кедровку? <...> намерение парней изнасиловать Варьку - повисло в воздухе, т.е. опять-таки не ясно -избили ее и - только, или же привели угрозу в исполнение? Мало показано, как Устин, усердный Богу, читает Псалтирь, - что именно бормочет он?»). И наконец, он усомнился в необходимости символического финала: «Не лишнее ли пожар тайги?», «надо бы несколько смягчить те сцены, где Анна бежит в огонь...»^[199].

Шишков мотивировал болезнью Бородулина его приезд в Кедровку, расширил сцены чтения Псалтыри Устином. Все остальное оставил без изменений. В ответном письме он объяснял художественный смысл важнейших событий фабулы, приобретающих в его повести символический смысл. «Пожар, думается мне, нужен: ведь это синтез. Тайга - старая Русь, со старой правдой - Устином. Анна - новая правда, мученически мучается. Андрей-политик - посредник между той и другой. Капитал - Бородулин, сам себя съел, сердце лопнуло, а там пойдут разные попы, Ваньки Свистоплясы и пр. До такого ребуса я не сам додумался, а разгадал его один умный сибиряк, прослушав повесть, может быть, наврал, а я поверил. Ну да обо всем этом можно потолковать лично»¹.

Этот разговор состоялся. Шишков рассказывал П.С. Богословскому: выслушав, что «пожар тайги - это грядущая революция», Горький сказал: «Ну, ясное дело, тогда пожар необходим»^{[200] [201]}. В.П. Трушкин совершенно точно отметил, что, «вопреки утверждениям биографов Шишкова, он отказался последовать советам Горького и, несмотря на обаяние личности и огромный авторитет последнего, сохранил верность своим творческим принципам, вежливо, но настойчиво отстаивая их перед великим писателем»^[202].

Символические обобщения, лиризм, открытое авторское вмешательство в повествование - черты стиля Шишкова, которые он старательно сохраняет в «Тайге» и которые со временем усиливаются в его произведениях. В романе «Угрюм-река» читатель встретит и похожих героев, и знакомое место действия, и сцену жуткого пожара в тайге. Повесть «Тайга», в сжатом виде содержит целый ряд образов и мотивов будущего романа: образ богача Бородулина, ссыльного Андрея, (в одном из эпизодов он делает чучело белки - как Шапошников в романе), мотив соперничества за любовь красавицы Анны и т.п. Символические образы, начиная с заглавного, лиризм, авторские отступления - характерные черты стиля Шишкова. Они есть и в повести, и в романе.

«Тайга» была напечатана в «Летописи» почти без изменений. И этот факт характеризует не только писательскую принципиальность Шишкова, но и уважительное отношение Горького к его мнению.

В 1915-1921 гг. писателей сблизили частые встречи и совместная работа. В преддверии революции и в первые послереволюционные годы их общественно-политические позиции во многом совпадали, в первую очередь, - в резком неприятии войны. К.М. Жихарева вспоминала, что патриотический подъем ни в какой степени не коснулся Шишкова, начало войны вызвало у него мрачное состояние. 16 декабря 1914 г. Шишков писал А.М. Ремизову: «Каким траурным для меня стал свет, точно на духовные глаза свои я надел темные очки. И если б душа не чуяла, что все-таки конец наступит и что за концом наступит новая заря, новый человек в мир явится, очистившийся и просветленный, если б не предчувствовал этого человека, жить было бы невыносимо. <...> Дай Бог, чтоб скорее наступил конец войны. Но когда это будет? Кажется, люди так озверели, такой зарядились злобой, что нужны великие знамения чудеса, чтоб мечи вложить в ножны и смолкли пушки. Надо, чтоб крест огненный Ьыл вознесен в неоо: может оыть, лишь тогда поймут и смутятся люди»¹.

Участие Шишкова в антивоенном журнале Горького «Летопись» и оппозиционной по отношению к большевикам газете «Новая жизнь», где статьи Шишкова публиковались рядом с «Несвоевременными мыслями» Горького - глубоко закономерно.

По воспоминаниям П. Сурожского, «зима 1916-17 гг. была насыщена ожиданиями больших событий. В “Летописи” это ощущалось особенно заметно. Редакционные собрания стали похожи на заседания политического клуба, где обсуждалось все, что давал клокочущий скрытым политическим движением Петроград»^{[203] [204]}. И когда «Летопись» перестала выходить, а в апреле 1917 г. появилась газета «Новая жизнь», «большинство сотрудников “Летописи” стало работать в “Новой жизни”»^[205]. Среди них был и Шишков.

Неоднозначным было восприятие Шишковым революционных событий 1917 г. 25 марта 1917 г. он восторженно поздравлял В.И. Анучина с «праздником <...> Светлым, с воскресшей РУСЬЮ»^[200]. В этом же письме он подробно излагал эпизод, вошедший затем в воспоминания о Горьком: «1 марта завтракал я у Максима Горького. Из его квартиры открывается чудесный вид на Александровский парк, часть Каменноостровского. Он подошел к окну, поглядел вниз, в стороны, на кучки восставшего, куда-то спешащего народа, на боевые автомобили, на солдат с красными лоскутками на штыках - и из глаз его покатились слезы.

Я обнял его.

• - Что вы, Алексей Максимович?
• - Не могу... трогает это меня... трогает!

Великой души человек, очень много работает»^[207]. Первого же марта Горький писал Е.П. Пешковой: «Я исполнен скептицизма, хотя меня тоже до слез волнуют солдаты, идущие к Г<осударственной> Думе с музыкой»^[208].

И у Горького, и у Шишкова радость и умиление от победившей «бескровной» революции смешаны с острой тревогой перед будущим. В очерке «Дни восстания в Петрограде», опубликованном в газете «Сибирская жизнь», Шишков описывает ночь с 1 на 2 марта 1917 г. как пасхальную: «Народ повалил к храмам. Настроение было торжественное, особое. Служили в церквах и возле церквей, на площадях. Народ молился за освобожденную Русь, молился <о> победе над упорным, сильнейшим врагом там, на западе... Русь удивила весь мир. Русь в одночасье, почти без жертв, перелистала страницы истории. Но мы не забудем ни на минуту, чтобы не усыпить в себе духа, что над русской землей взошла только заря. Еще много тьмы, много косности разлито среди нас, среди народа, там, в черноземных пластах детей земли и труда. Давайте больше света, гоните тьму...»¹.

24 марта 1917 г. Шишков писал Г.Н. Потанину: «Лично я не верил в успех революции и даже со многими считал момент для переворота совершенно неподходящим и относил выступление не больше как к провокации правительства, весьма тонко воспользовавшегося настроением масс. И вот этот невиданный успех, вся эта распорядительность, колоссальная творческая работа, дисциплина войск кажется мне прекрасным волшебным сном, даже как-то по привычке пугаешься, что все так гладко, так зрело кончилось»^{[209] [210]}.

Но уже 25 июля этого же года Шишков писал Ремизову: «Душевное состояние довольно тяжелое: если еще год протянется такая дрянь - можно околеть с тоски. Наш “богоносный” народ по своей кромешной тьме рад сгубить все дело, а главное, коноводы рубят сук, на котором сидят другие. Мечтания - одно, а государственные обязанности - другое. Требуем и требуем, хоть бы что-нибудь дали сами... Не даем, не сможем дать, только требуем. Это в конце концов сущая трагедия»^[211].

В 1917 г. Шишков часто выступал на страницах газеты эсеров «Воля народа» («Митинг на Якорной площади», «Неведомый старец», «Темное дело» и др.). Характерно также участие Шишкова в работе Союза сибиряков-областников. Писатель был секретарем органа этого Союза, газеты «Вольная Сибирь». В письме от 20 марта 1918 г. Шишков сообщал В.И. Анучину: «Здесь имеется Союз Сибиряков-областников (Невский, 60), народ хороший <...> Заманили меня в газету секретарствовать, согласился, но через два часа сбежал, не по душе работа»^[212].

Союз сибиряков-областников был организован в Петрограде при активном участии будущего министра юстиции в Сибирском правительстве Г.Б. Патушинского Союз выдвинул лозунг «государственного самоопределения Сибири». Не случайно Шишков в воспоминаниях о Горьком «Встречи», написанных в 1928 г., в первую очередь подчеркивает его позицию по отношению к областничеству, попутно дистанцируясь от этого направления общественно-политической мысли: «Двое их, сибиряков: Потанин и покойный Ядринцев, оба сепаратисты, мечтатели о свободной, независимой от метрополии Сибири. Вы, конечно, знакомы с ядринцевской книгой: “Сибирь, как колония”? Однако, по-моему, это неверно. Сибирь самостоятельно существовать не может, да и ни к чему это»¹.

Помимо «Новой жизни», Шишков после революции принимает участие и в других литературных начинаниях Горького. Одним из таких недолговременных проектов был детский журнал «Северное сияние», первый после революции, выходивший в 1918-1919 гг. Коллектив его было предложено возглавить Горькому. Шишков вошел в редакционный комитет как представитель от авторов, публиковавшихся в журнале. В Архиве Горького хранятся воспоминания И.Р. Белопольского, представителя Литературно-издательского отдела Наркомпроса, непосредственно занимавшегося созданием журнала^{[213] [214]}.

Он вспоминал, что Горький предложил проводить редакционные совещания у него дома, на Кронверкском проспекте. Первое из них состоялось в ноябре 1918г. В первом номере журнала сразу после «Слова к взрослым», написанного Горьким, и его сказки «Яшка» была напечатана сказка-быль Шишкова «Медвежачье царство». Особенно Бело-польскому запомнилось третье заседание редакционной коллегии в начале марта 1919 г. На нем Горький рассказывал о беспризорных детях, с которыми «встречался и беседовал в парке, против дома», где жил: «Говорить мне приходится о детях, но у каждого из них не детская биография. Многие из них исколесили чуть не пол-России; побывали в Сибири, в Крыму, на Кавказе, в Поволжье и т.д. Добирались всевозможными способами. Пользуясь железной дорогой, они придумывали всевозможные способы оставаться незамеченными в пассажирских и товарных вагонах. Их преждевременная вынужденная самостоятельная жизнь приводила некоторых из них за тюремную решетку»^[52]. Белопольский запомнил, с каким волнением говорил о них Горький, это самая обширная и подробная содержательная запись заседаний редакционного коллектива «Северного сияния»: «Чувствовалось, что А.М. Горького волновала и трогала судьба этих искалеченных беспризорных детей <...> Он сказал, что по имеющимся у него сведениям, Советская власть серьезно взялась за оказание беспризорным детям действенной помощи. Если этим детям дать возможность получить трудовое воспитание, то из них выйдет не мало хороших, полезных родине людей»^[52].

Вполне вероятно, что именно тогда в сознании Шишкова, присутствовавшего на заседании, возник замысел его повести «Странники» о беспризорниках.

С легкой руки Горького в 1919-1920-х гг. («по настоянию М. Горького») Шишков стал драматургом, по его словам в письме П.С. Богословскому - «слабым очень»^[217].

В письме В. Бахметьеву 23 августа 1920 г. Шишков подробно рассказывал, как он «заделался драматургом»: «Очень занятное это ремесло, много веселей, чем беллетристика. Сочинишь камедь, а потом, Господи помилуй, перед тобой на сцене живые люди, рожденные не утробой матери, а твоей собственной головой. Да другой раз такое на сцене загнут, что от души хохочешь! Народ веселый. Мелодрама в 4-х действиях “Старый мир” <...> уже 5 раз шла в государственном Василеост-ровском театре, с большим успехом. На первом дважды вызывали автора. Пойдет еще в двух-трех петербургских театрах <...> Главный режиссер Саратовского городского театра увез пьесу к себе для постановки. Вторая вещь - “Мужичок” - в сущности, получила, неожиданно для меня сатирический оттенок, да настолько, что после 20 раз постановки в театрах здешних ее, матушку, сняли со сцены. Но все равно пойдет, она издана Государственным книгоиздательством и всюду распространяется. Еще написано “Единение” - одноактная сатира на бывших земских зубров, - будет напечатана в ближайшем номере “Пламени”. Еще “На птичьем положении” - о дезертирах, очень смешная вещичка в одном действии, приобретена политотделом Военкома. Пойдет также и в театре “Пролеткульта”. Еще “Кормильцы”- одноактная, о спекулянтах -нигде не пойдет, написана грубо, реально. Еще - “Дурная трава” - о примазавшихся мазуриках - 2 акта <...> И еще (последнее “еще”) начал писать пьесу из крестьянской жизни, где покажу всю подлую изнанку войны, что она сделала с деревней»¹.

В 1920 г. были опубликованы пьесы Шишкова «Мужичок», «Старый мир» (Госиздат), «Единение» (Пламя. № 13/14), «На птичьем положении» (Полит. Отдел 7-й Армии). В 1922 г. Госиздат напечатал «Грамотеи» и «Вихрь». Машинопись «шутки в одном действии» «Единение» сохранилась в Архиве А.М. Горького^{[218] [219]}. Драматургия Шишкова - белое пятно его творческой биографии, исследователи его творчества избегали писать о ней, хотя очевидно, что «Шутейные рассказы», «Ватага», «Дикольче», «Угрюм-река» генетически связаны с этими небольшими пьесками.

Шишков запомнил и по памяти воспроизвел в воспоминаниях разговор с Горьким, после которого он написал свою первую пьесу «Панкра-тыч», которую Горький «окрестил» «Мужичок». К.М. Жихарева вспоминала: «“Мужичок” очень понравился Алексею Максимовичу, он смеясь говорил, что Вячеслав Яковлевич его “подвел”, так как, читая рукопись и перейдя ко второму акту, изображавшему мнимый возврат царской власти, он испугался за автора: “Ошалел он, что ли?”»^[220].

В «Мужичке» сталкиваются в комическом конфликте «отцы» и «дети» (Вавилыч - и непокорные сын с дочерью), деревня и город. Конфликт подчеркнут композицией: первое действие происходит в городском общежитии, второе - в деревенской избе. Столкновение города и деревни, представленное у Шишкова в комическом варианте, - преобладающая идея Горького в первые послереволюционные годы. Конфликт «Мужичка», как и положено в комедийном жанре, благополучно разрешается: дети разыгрывают перед отцом возвращение старой власти, несущей возмездие за неприкрытый грабеж бывших имущих классов. Это наглядно убеждает его в том, что новая власть, при которой он «обогатился», несравненно лучше.

Горькому, безусловно, импонировало сатирическое изображение духа стяжательства, инстинкта собственника в образе Вавилыча. В брошюре «О русском крестьянстве» (Берлин, 1922) он писал: «В 1919 году милейший деревенский житель покойно разул, раздел и вообще обобрал горожанина, выменивая у него на хлеб и картофель все, что нужно и не нужно деревне. Не хочется говорить о грубо насмешливом, мстительном издевательстве, которым деревня встречала голодных людей города. Всегда выигрывая на обмене, крестьяне - в большинстве - старались и умели придать обмену унизительный характер милостыни, которую они - нехотя - дают барину, “прожившемуся на революцию” <...> деревня хорошо поняла зависимость города от нее, до этого момента она чувствовала только свою зависимость от города»¹. «Мужичок» содержит ряд ярких иллюстраций этих мыслей Горького. Мимоходом, как бы невзначай, Вавилыч забирает сапоги у сына и ситец у дочери, насмехаясь над ними, «горожанами». «Смесь избы и салона» - такая ироническая ремарка открывает второе действие пьесы Шишкова. Вавилыч, в ожидании новых «просителей», бахвалится своим положением. Шишков посмеивается над невежеством и нравственной неразвитостью своего героя и сострадает ему.

В марте 1920 г. рецензенты отмечали сценичность, правдивость и художественную точность «Мужичка» - чем объясняли ее успех у зрителей: «И самая тема, и факты, приводимые в виде иллюстраций, всем знакомы и по устным и печатным рассказам <...> многое схвачено с натуры с поразительной верностью»^{[221] [222]}.

В середине двадцатых годов отношение критики к трактовке деревенской темы изменилось. Пьесы Шишкова стали оценивать уже совсем в другом тоне. В. Луговской с едкой иронией называет «Мужичка» «неким шедевром», главное действующее лицо - «солидным мужиком, кулацкого типа» и, пересказав содержание пьесы в таком духе, делает характерный вывод: «Зачем нужна такая политически неграмотная галиматья - неизвестно?!»^[223].

Похожей была судьба маленькой пьесы-шутки «Грамотеи» - о ликвидации неграмотности на селе. Пьеса с успехом ставилась в деревенских клубах - при участии автора. Шишков писал Г. А. Вяткину 25 июня 1921 г.: «Мы только что с Ремизовым возвратились из деревни, ездили за Лугу, читали в народном доме и школах, я ставил свою маленькую двухактную пьесу “Ликвидация” [безграм<отности>] - как в деревнях старух и стариков грамотности обучают»¹.

Впечатления от ее постановки легли в основу сюжета «Спектакль в селе Огрызове». И пьеса, и рассказ пользовались в 20-е гг. неизменным успехом. Однако рецензент оценивает ее так: «“Грамотеи” того же Вячеслава Шишкова - шутка в 2 сценах, очень нудно рисующая насаждение грамотности на селе <...> неимоверная сусальность, неверный в принципе подход к теме делают эту пьесу прямо вредной»^{[224] [225]}.

Еще один отзыв Горького о драматургии Шишкова был дан среди оценок пьес, представленных в 1919 г. на конкурс мелодрамы. Конкурс бы объявлен по инициативе Горького Отделом театра и зрелищ Нар-компроса. Оценивая «Старый мир» Шишкова, Горький не подозревал, что это за пьеса и кто ее автор. Тем ценнее его взгляд - он независим от личного отношения к Шишкову. «Бытовые сцены из сибирской жизни с арестантами, тюрьмой, пьяным приставом и т.д. Краски сильно сгущены, но автор, видимо, талантлив, хотя и написал лубок. Наташа - единственная женщина пьесы - пассивная страдалица - не удалась, без лица, без характера <...> следует предложить автору внести некоторые исправления, после чего пьеса может явиться на сцене театра»^[226]. Горький признал наличие таланта у автора, хотя не принял некоторые особенности его стиля («лубок») и христианское умонастроение (образ Наташи). Наташа в пьесе Шишкова воплощает идею прощения. Испытав на себе издевательства пристава, понимая, что он - по сути дела убийца ее жениха, после революции героиня все же одолевает свою жгучую ненависть и просит революционеров-рабочих и взбунтовавшихся арестантов простить его: «Трудно простить, трудно остановить занесенный нож... Но когда победишь себя, вдруг на душе станет Пасха». В способности простить вчерашнего врага, насильника и угнетателя Шишков видел величие революции. Слова песни «Отречемся от старого мира», завершавшие пьесу, звучали как всеобщее отречение от насилия, злобы, мстительности. Пьеса была поставлена и имела шумный успех.

Деятельность Шишкова как драматурга была столь бурной, что в одном из писем Горький характеризует его именно в этом качестве. Письмо связано с тем, что в конце 1920 г. Горький оказал семье Шишкова спасительную по тем временам бытовую помощь. Об этом с благодарностью вспоминали и Шишков («Встречи»), и К.М. Жихарева. 30 декабря 1920 г. Горький писал С.И. Грушевскому: «Обращаюсь к Вам с убедительнейшей просьбой передать комнаты Каплуна и Янковской в доме № 4 по Троицкой Вячеславу Яковлевичу Шишкову и Ксении Михайловне Жихаревой. В. Шишков - известный наш литератор, чья пьеса “Мужичок” идет с таким успехом в столицах и провинции, автор очень хорошей пьесы “Старый мир”, тоже имеющей крупный успех на сцене Василеостровского театра, - человек вполне заслуживающий внимания и литератор значительный. К. Жихарева - одна из лучших наших переводчиц...»¹.

Шишков, безусловно, знал, сколь многим помог Горький в те страшные годы. До сих пор не попало в поле зрения исследователей и не введено в научный оборот письмо Шишкова Горькому от 25 июля 1921 г., хотя впервые оно было факсимильно воспроизведено в журнале «Смена» в 1956 г. и книге «В.Я. Шишков. Неопубликованные произведения...»^{[227] [228]}. Публикаторы писали, что неизвестные письма писателя им предоставила К.М. Шишкова. Попав в Архив Горького, письмо было обречено на закрытое хранение; на папке, в которой оно хранится, надпись: «В картотеку не включать». «Дорогой, милый Алексей Максимович, - писал Шишков. - Я знаю, что Вы преобременены заботами о несчастных. Имя Ваше будет для России в золотом венце. Примите ради Бога моего хорошего приятеля Петра Прокопьевича Болынедворского, сибиряка, выслушайте его и, если в Ваших силах, помогите»^[229].

Еще одной из «точек соприкосновения» Горького и Шишкова была симпатия к «Серапионовым братьям». С К. Фединым Шишков какое-то время жил по соседству и подружился. В начале 1920-х гг. писатель был постоянным участником деятельности «Дома искусств». Н. Тихонов вспоминал один из вечеров в Диске, который «был открыт очередной шуткой талантливого Льва Лунца - живым фильмом “Фамильные бриллианты Всеволода Иванова” <...> талантливой пародией на заграничные фильмы»: «После фильма Константин Федин читал новые главы еще незаконченного романа “Города и годы” <...> Тогда же на этом вечере выступил Вячеслав Яковлевич Шишков. Он читал только что написанный рассказ “Спектакль в селе Огрызове”. Слушатели хохотали так раскатисто, как запорожцы. <...> Автор читал мастерски, как будто сам играл за всех действующих лиц»^[230].

В течение 1920-х гг. Горький сохранял самое доброе отношение к Шишкову. «Помню наш разговор с А.М. Горьким за границей, - писал И. Соколов-Микитов. - Мы беседовали о России, о Ленинграде, о советской молодой литературе и литераторах, прокладывающих новые пути и дороги. Вспоминая о ленинградских писателях, Алексей Максимович первым назвал имя Вячеслава Яковлевича Шишкова. Это понятно. Мы говорили о России, и само собой первым вспомнилось имя писателя, в высшей степени русского»¹.

Переписки между писателями почти не было. Объясняется это деликатностью Шишкова. «Я не принадлежу к тем людям, которые не стесняются надоедать большим писателям подчас ради того, чтобы иметь от них кучу писем. Я имел всего четыре письма от Горького, одно - в ответ на мое письмо, и три он сам написал мне»^{[231] [232]}, - сообщал он 24 февраля 1941 г. в ответ на запрос С.Е. Кожевникова, составлявшего книгу «Горький и Сибирь». Большое письмо Шишкова Горькому от 20 апреля 1926 г. заканчивается замечательным постскриптумом: «Я знаю, что Вам приходят тысячи писем. Эти письма и ответы на них могут взбесить человека и вымотать его нервы. Я не хочу отнимать у Вас время и очень прошу на это письмо не отвечать. Я скоро напишу Вам еще»^[233]. Вероятно, по этой же причине Шишков не посылал Горькому своих книг («Ватага», «Пейпус-озеро» и др).

Однако напечатанные в «Красной нови» очерки Шишкова «С котомкой» Горький прочел. Очерки о новой деревне, о том, что происходит в ней после революции, очень понравились ему. Горький писал Шишкову: «...такие, как Ваши, очерки современной деревни, замечательно своевременно и хорошо рисуют текущую жизнь»^[234]. 17 августа 1925 г. на вопрос В.И. Нарбута, возглавившего издательство «Земля и фабрика», стоит ли переиздавать «Тайгу» «и издавать вообще Вяч. Шишкова?»^[235], -Горький твердо отвечал: «Конечно - издавать. Это неплохой и грамотный писатель. <...> Я бы издал и “Тайгу” и “С котомкой” - очерки, которые он печатал в “Красной нови”»^[236].

30 декабря 1925 г. в письме Д.А. Лутохину Горький упоминал Шишкова в таком контексте: «Знаете, что бы ни писали бывшие русские люди в Праге, Берлине, Париже и других столицах, а все ж таки интереснейшие люди растут на Руси <...> Иван Вольный пишет мне: “особенно радостно глядеть на деревню, которую болезненно люблю со всей ее дикостью и хамством. Старое - кончилось, старое злобно умирает. Туда ему и дорога”. Вот эти заявления о конце старого идут от самых разнообразных наблюдателей жизни: от Вяч. Шишкова, М.М. Пришвина, Акулынина, Клычкова и т.д. Не очень верю, - но невольно радуюсь»^[237].

Среди источников, по которым Горький судил о новой деревне, -письмо Шишкова от 17 ноября 1925 г.: «...постепенно проясняется и советская наша жизнь: из хаоса, тумана постепенно рождаются радующие сердце факты нового строительства, внутреннего и внешнего. Я летами путешествую по деревням, в прошлом году в Костромской, нынче в Новгородской губернии, присматриваюсь, взвешиваю и вижу: делается новое, мужик стал цепким, локти врозь - стал зубастым, лезет на хутора, заводит многополье, сеет клевер, выращивает племенной скот, жрет самогонку и, в пьяном виде, конечно, поругивает советскую власть. Но в душе, конечно же, думает, что это власть всамделишная, она старается для мужика»¹.

20 декабря 1925 г. Горький отвечал на письмо Шишкова, в котором подчеркнул фразу «тянет на смешное, что весело было читать»: «Меня этот лозунг Ваш радует очень, на мой взгляд, - это как раз то самое, что уже давно необходимо нам. Умный смех - превосходный возбудитель энергии»^{[238] [239]}.

Сохранилось еще одно свидетельство положительной оценки Горьким одного из самых известных «шутейных» рассказов Шишкова. Г.И. Мирошниченко в воспоминаниях «Талант, принадлежащий народу» писал о встрече с Горьким на железнодорожной станции в кубанской станице Казачьи Низки, через которую Горький проезжал, возвращаясь из Кисловодска в 1928 г. Предприимчивые кубанцы решили подарить пролетарскому писателю арбузы. Комический эпизод, связанный с дефицитными на Кубани мешками, Горький сравнил с рассказом «Спектакль в селе Огрызове» и посоветовал новым знакомым поставить этот рассказ Шишкова на клубной сцене. Спектакль имел у простодушных зрителей колоссальный успех и вызвал повальное увлечение станицы произведениями Шишкова^[240].

Однако еще в 1926 г., прочитав альманах «Ковш» (№ 3), где была опубликована повесть Шишкова «Диво дивное», он сообщил Груздеву: «Шишкову я бы, разумеется, предпочел Зощенка»^[241].

На рубеже 1920-1930-х гг. отношение Горького к творчеству Шишкова резко изменилось. В 1930 г. в статье «О литературе», размышляя о жанре очерка и условиях работы очеркистов, Горький дал жесткую оценку новой повести Шишкова: «...“очеркисты” справедливо указывают, что неряшливо состряпанная беллетристика журналов, вроде, например, “Фильки и Амельки” Шишкова оплачивается как “высокое искусство”, - оценка, которой небрежная повесть эта не заслуживает, так же как и многие другие произведения именитых беллетристов»^[242]. Речь идет о первой части повести «Странники», замысел которой, возможно, возник не без влияния Горького.

Оценка Горького была слишком резкой и незаслуженной. Д.А. Луто-хин писал ему 20 марта 1931 г.: «У меня нет под рукой В<ашей> статьи в “Лит<ературной> газете”, но запомнил там суровый суд Ваш над романом В. Шишкова из жизни беспризорных, что был напечатан в “Красной нови”. Не знаю, насколько я могу судить об изображении быта, мне абсолютно незнакомого, но именно этот роман я читал с волнением, извиняя автору то, что местами писал он “декоративно” может быть не кистью, а шваброй: и все же он один сильно отозвался на крупное явление в н<ашей> жизни. Лично я очень хотел бы этот роман видеть в отдельном издании»¹.

Тем не менее, подвергая Шишкова столь суровой критике, Горький привлекал его к участию в своих проектах «История фабрик и заводов» и «История Гражданской войны». 20 сентября 1931 г. Шишков писал П.С. Богословскому: «До нового года буду занят “Угрюм-рекой” и очерками. А потом думаю приняться за разработку истории Н<ижне>-Тагильского завода» . А 12 октября этого года сообщал ему же, что «начал писать очерк о калийных рудниках в Соликамске»^{[243] [244] [245]}.

18 октября 1930 г. П.П. Крючков сообщал Горькому: «Из Ленинграда вернулся 14 октября, говорил там с К. Фединым, Тыняновым, Ольгой Форш, Ал. Толстым, И. Тихоновым и Шишковым. Все они дали согласие писать для “Истории Гражданской войны”»^[246]. К тому же письму Крючков приложил машинописный экземпляр статьи Горького «О литературе» - с критикой повести Шишкова.

Жесткая критика огорчила Шишкова. Скорее всего, именно об этом эпизоде идет речь в воспоминаниях его друга литературоведа Л.Р. Когана, который познакомился с писателем 5 июня 1928 г.: «В глазах Шишкова Горький был великим авторитетом, и к мнению его он внимательно прислушивался. Помню, как был огорчен Шишков, когда Алексей Максимовчи однажды отозвался неодобрительно об отделке одного из его произведений. Это взволновало Вячеслава Яковлевича больше, чем любая разносная статья.

- Алексей Максимович даром не скажет, - твердил он, - значит, есть что-то...

И он тревожно и придирчиво пересматривал страницу за страницей, строку за строкой»^[247]. Шишков существенно переработал «Фильку и Амельку» - первую часть повести «Странники».

С 20 по 30 сентября 1931 г. Горький был в Ленинграде, где Шишков встретился с ним. 25 сентября Шишков писал В.П. Петрову, что «21 беседовал с Горьким»¹. Из письма Шишкова П.С. Богословскому от 12 октября 1931 г. известно, что Шишков рассказал Горькому о большом романе «Утрюм-река», работа над которым подходила к концу: «“Угрюм-река” стоит перед глазами, перечитываю - и позабыл детали придуманного конца - придется вновь напрягать мысль. Хочу, по окончании, послать в Сорренто Горькому, я говорил с ним по этому вопросу. Он уезжает в конце октября. Туда же едет и А.Н. Толстой на полгода заканчивать “Петра”»^{[248] [249]}.

Можно предположить, что писатели разговаривали и о повести Шишкова. После этой встречи Шишков подписал Горькому первое издание повести «Странники»: «Дорогому Алексею Максимовичу с глубоким уважением. Вяч. Шишков. Детское Село, Московская 7. 24.IX.31 г.». Однако ни внесенные исправления, ни разговор с Горьким существенно изменить его восприятие творчества Шишкова уже не могли. М. Горький прочитал повесть и сделал на полях многочисленные пометы неодобрительного характера, иногда перечеркивая целые страницы^[250]. Дело было, очевидно, не только в стилистических погрешностях автора «Странников».

В Архиве Горького сохранился более развернутый отзыв на первую часть «Странников», до сих пор не привлекавший внимания исследователей: «Шишков. “Филька и Амелька”. Первый промах: не указано время действия и читатель может думать, что все это происходит в 30 г. Опытный литератор, Шишков написал эту вещь изумительно неряшливо. Допущена масса фактических неточностей и невозможностей. Много фальшивого. Вообще - отвратительная работа из хорошего материала»^[251].

Ключевой фразой этой рецензии является, очевидно, последняя. Немаловажным является и первое замечание: для Горького в 1930-е гг. была неприемлемой критика советской действительности, он призывал писателей сосредоточиться на достижениях. Читатель мог воспринять повесть как произведение о текущем моменте и получить крайне негативное впечатление о жизни в Советской России.

Описывая дикую и страшную жизнь беспризорников, Шишков видел для своих героев выход не в перековке личности (возникновении нового человека), а в трудном и мучительном возвращении к утраченным ценностям: совести, любви, семье, жертвенности, труду на земле. Амелька, в ожесточенной злобе убивая человека, с ужасом обнаруживает, что убил свою мать. Муки совести ведут его к трудному очищению и перерождению. Дизинтер, сохранивший веру в Бога на самом дне жизни, жертвуя собой, спасает жизнь Амельке («нет больше любви, как кто положит душу свою за други своя»). Почти все герои повести обретают в ее финале семью. Спор между новой моралью и «старой» заканчивается победой «старой», т.е. вечно новых христианских норм поведения.

Горький высоко оценил «Республику ШКИД» Г. Белых и Л. Пантелеева, педагогическую и литературную деятельность А.С. Макаренко. Шишков взял дорогую для Горького тему, но развил ее «не в том» направлении, дал художественное решение проблемы в неприемлемом для Горького идейном ключе. Нечто подобное произошло и с романом «Уг-рюм-река», о чем пойдет речь в третьей главе книги.

Однако это далеко не единственная отрицательная оценка Горьким произведений Шишкова. 28 июня 1933 г. Горький писал Ефиму Добину, работнику журнала «Литературная учеба»: «Очень жаль, что В. Шишков написал и напечатал “Шутейные рассказы”, - ему, должно быть, неизвестно, что лет за 50-60 до наших дней такие грубые, глумливые рассказы фабриковал некий Миша Евстигнеев, что тогда эта “литература” называлась лубочной. Статейка, в которой Шишков сообщает молодым писателям о том, как он сочинял “Шутейные”, вызвала у меня мрачное настроение, и я бы дружески посоветовал Шишкову уничтожить рукопись этой статьи, ибо она его, как литератора, серьезно компрометирует»¹.

Е. Добин спустя десятилетия недоумевал по поводу такой жесткой оценки. Он писал Н.Н. Яновскому 1 марта 1976 г.: «Шутейные рассказы очень мне понравились, и я заказал Вячеславу Яковлевичу для “Литературной учебы” статью о его опыте в этом жанре. Просил его остановиться подробней на приемах, вызывающих комический эффект. Вячеслав Яковлевич написал, на мой взгляд, отличную статью, и я послал ее Алексею Максимовичу с полной уверенностью, что он ее одобрит. Но... к моему крайнему огорчению, он прислал разносный (и несправедливый) отзыв».^{[252] [253]}

Предположение литературоведа Е. Беленького, что Горький сурово разнес не сами «Шутейные рассказы», а только статью, опровергаются еще одним документом, сохранившимся в Архиве Горького. Это первая страница рассказа В. Шишкова «Вспомнил», очевидно, посланного автором в журнал «Колхозник», с краткой и исчерпывающей рецензией Горького.

Рассказ этот не остался незамеченным современниками Шишкова. Его друг, литературовед Л.Р. Коган вспоминал: «Как-то в моем присутствии Вячеслав Яковлевич читал Алексею Николаевичу <Толстому. -Л.С> свои маленькие рассказы. Особенно удался ему один - “Вспомнил”, полный глубокого и тонкого лиризма подлинно чеховской силы. Содержание рассказа было таково:

В село, где имелась церковь, пришел из другой деревни крестьянин и обратился к попу с просьбой помолиться за упокой души его умершей жены. Поп спросил ее имя. И вот тут-то оказалось, что старик забыл имя жены и никак не мог вспомнить его. Тщетно напрягал он память.

“Как ее звали? - недоуменно разводил он руками. - Девкой была -так и звали все: деваха, замуж вышла за меня - все звать стали хозяйкой, и я так ее звал... - Старик ушел было в свою деревню узнавать, как же имя жены, но с полдороги вернулся. - Вспомнил, - радостно сказал он попу. - Петровной звали, Петровной!” <...>

Толстой так и ахнул и взволновался.

- Вячеслав, - возбужденно заговорил он, - подари мне этот рассказ, он чертовски хорош и очень мне нужен, я все искал подобный эпизод для “Хождения по мукам”... Это замечательно!

Шишков, ни минуты не колеблясь, протянул Толстому свою рукопись.

В несколько сжатом виде этот рассказ вошел в качестве эпизода в “Хмурое утро”»¹. Запомнился именно этот рассказ Шишкова И.П. Малютину^{[254] [255]}.

Резолюция Горького на первой странице машинописи этого рассказа такова: «Анекдоты такого рода для “Колхозника” не пригодны. Мне кажется, что и вообще писать их в наши дни - стыдно. А.П.»^[256].

Таким образом, начиная примерно с 1930 г., Горький браковал все, что писал Шишков, независимо от темы и жанра: повесть, рассказ, статью, роман. Холодный тон и резкость - неизменные спутники высказываний Горького о произведениях Шишкова в 1930-е гг. До сих пор вполне определенно не выяснено, что стало главной причиной или конкретным поводом резкой перемены в оценке Горьким творчества Шишкова. Вероятно, их было несколько. Рискнем предположить, что «крестьянский вопрос» сыграл здесь не последнюю роль.

Между «светлой» и «темной» полосой в отношении Горького к Шишкову было опубликовано произведение, которое можно назвать кульминацией и итогом развития крестьянской темы в творчестве Шишкова.

Повесть «Дикольче» была написана в 1927 г., но ее публикация в московском издательстве «Земля и фабрика» была запрещена Главлитом. В 1928 г. Шишков настойчиво добивался разрешения печатать «Дикольче». 29 марта 1928 г. датировано обращение Ленинградского отдела Правления Всероссийского союза писателей в его Московский отдел: «Ленинградский Отдел Правления просит Московский Отдел возбудить соответствующее ходатайство о снятии запрещения с повести В.Я. Шишкова “Дикольче”, имевшей выйти в свет в издательстве “Земля и фабрика” и не допущенной к печати Главлитом. Зам. председателя

Правления К. Федин. Секретарь Леонтий Раковский» 8 мая Московский Отдел отвечал, что «дело о снятии запрещения с повести

B. Я. Шишкова “Дикольче” передано на решение Отдела Печати ЦК ВКП(б)»^{[257] [258]}. В 1929 г. повесть увидела свет в ленинградском журнале «Звезда» (№ 1. С. 77-136).

Завязка сюжета «Дикольче»- спор крепкого хозяина Ксенофонта Ногова с лентяем и пьяницей Колченоговым (прозванным Дикольче), в разгаре которого Ногов предлагает завистливому приятелю, называющему его кулаком, поменяться имуществом. Трудясь изо всех сил, Ксенофонт приводит в порядок заброшенное хозяйство Дикольче, а его образцовый хутор приходит в полный упадок в руках Колченогова.

Шишков, настойчиво добивавшийся публикации повести, отчетливо осознавал, что она не пройдет незамеченной. «Дикольче» была написана на злобу дня и имела непосредственное отношение к текущей политике. «В № 1 “Звезды”, - писал он П.С. Богословскому 7 марта 1929 г., - напечатана повесть “Дикольче”. Печатной ругани еще не было, но <...> изустно ругают “со всех сторон”, т.е. с марксистских, разумеется»^[259].

В статьях об искусстве и писательском труде Шишков неоднократно подчеркивал необходимость ясной идеи в художественном произведении. Идея в его понимании становится цементирующим началом, композиционным стержнем произведения. В письме Шишкова поэту

C. А. Обрадовичу от 19 ноября 1928 г. идея «Дикольче» выражена предельно ясно: «Я думаю, что социалистическое строительство нашего государства зиждется на сильных, а не на слабых. Под сильными я подразумеваю не дельцов, не эксплуататоров, а людей сильных духом и любящих труд. Такой у меня Ксенофонт Ногов. Другой же тип - Дикольче, в противовес Ксенофонту, - лодырь, лежебока, пьяница, паршивая душонка, совершенно вредная на земле, не способная ни на какое строительство (даже на строительство собственной жизни). Это не тот бедняк-труженик, о правах которого заботится правительство, а злостный бедняк»^[260].

Повесть «Дикольче» была истолкована критикой как вылазка «классового врага». Критик М. Гельфанд, главный и наиболее ожесточенный оппонент Шишкова, попытавшийся запустить процесс его политической травли в прессе, писал: «Более откровенного, более недвусмысленного выступления кулацкой идеологии мы не имеем в литературе последних лет. Даже определеннейшие социальные вожделения клыч-ковско-клюевской поэзии завуалированы кое-какой символикой. В “Дикольче” все карты раскрыты. Это почти агитка, это - цельная политическая и общественная платформа, переложенная на язык «забавной повести», почти притчи. <...> Какой фантазер - словно вопрошает автор -выдумал, что в деревне существует социальное неравенство и классовая борьба, <...> кулаки и бедняки? Ничего этого нет - отвечает “Диколь-че” - а есть мужик; мужик бывает разный: умный и глупый, трудолюбивый и лодырь, нормальный и урод, Ногов и кольче-Ногов»¹.

В статье «Повесть о святом кулаке» М. Гельфанд отмечал фольклорные истоки образа: «...Ксенофонт Ногов, русский богатырь, длиннопо-леновский Святогор <...> и помимо всего прочего - золотое сердце»^{[261] [262]}. В устах критика это, разумеется, не похвала, а ядовитый сарказм. Сюжет повести Гельфанд интерпретировал как враждебную «мораль»: «Бедняк Дикольче по сути дела экспроприировал, при содействии советских властей, богатого Ксенофонта, но так как эта экспроприация была нарушением всех законов труда и природы, то в конечном итоге в положении Дикольче и Ксенофонта ничто не изменилось. Оба остались при своей, положенной им от природы, участи»^[52]. Особую ярость у него вызвали идеи, вложенные Шишковым в уста деревенского агронома-идея взаимной помощи и христианского сострадания немощному (в душевном плане) Колченогову, мысль о том, что нет «чужих», все -«свои». Мысль, и правда, несовместимая с концепцией классовой борьбы. «Вся статья построена на недомыслии, шулерской передержке, желании вычитать то, чего нет и быть не может», - сообщал Шишков П.С. Богословскому 4 апреля 1929 г.^[264]

Шишков ответил Гельфанду статьей «О труде и его паразитах», развивая и поясняя идею, которая составляет основу замысла «Дикольче». Ответил твердо, с полной уверенностью в своей правоте. Опираясь на текст повести, он обвинил критика в желании опорочить и извратить смысл повести: «Он, видимо, невнимательно читал повесть или вообще утратил чувство справедливости». Шишков категорически утверждал, что никогда не имел намерения «извращать существующее положение в деревне, подсахаривать кулака, поносить трудящуюся бедноту и т.п.». Он писал, что ключевыми идеями повести были следующие: «а) спасение наше в большом, упорном, настойчивом труде; б) лодырничанье, разгильдяйство, пьянство тормозит как общее дело, так и благосостояние самих трудящихся; в) переход деревни к социализму возможен лишь в результате слияния усилий отдельных мелких трудовых хозяйств в товарищества, артели и т.д.»^[265].

Тем не менее о Шишкове продолжали писать как о кулацком писателе - наравне с «кулацкими» поэтами Клычковым и Клюевым. «Что же

это - художественный показ современной деревни <...>? Или откровенная кулацкая идеология? Над ответом задумываться не приходится. Задумываться приходится о другом: как может советский журнал печатать кулацкие “повести”»¹. «Во главе кулацкой литературы - “лихая русская тройка”: Клюев, Клычков, Орешин. После опубликования “Дикольче” к этой тройке вплотную примкнул Шишков <...> Это откровенная критика классовой политики советского государства в деревне»^{[266] [267]}.

В спор с Гельфандом вступили рапповцы^[268]. Защищая Шишкова от опасного обвинения в литературном вредительстве, они писали о неудачном воплощении замысла, в котором изначально не было ничего «классово враждебного». С такой позиции по отношению к повести Федина «Трансвааль» начал свою статью Гельфанд, противопоставив Федину Шишкова. Гельфанд ответил своим оппонентам^[269] и получил поддержку в лице Б.С. Ольхового, в 1928-1929 гг. занимавшего пост заместителя заведующего Отделом агитации и пропаганды ЦК. Ольховый писал в журнале «Книга и революция»: «Вполне допустимо, что В. Шишков хотел дать апологию трудолюбия, но объективно он в художественной форме выразил политическую идею кулачества <...> Нет крестьян - бедняков, середняков, кулаков. Есть более или менее старательные хозяева и именно от их старательности и “справности” зависит, богато или бедно они живут. Отсюда вполне логичный вывод: неправильно бороться с кулаком, нужно бедноте учиться у него хозяйничать»^[270].

Читал ли Горький «крамольную» повесть Шишкова? Он внимательно следил за развитием советской литературы. По письмам И.А. Груздева Горький знал о журнале «Звезда», читал присылаемые ему номера (в частности, с произведениями Ю. Тынянова и К. Федина), оценивал в письмах опубликованные в журнале произведения и статьи. Летом

• 1929 г. Горький расспрашивал редактора «Звезды» В. Саянова о планах редакции^[271], принял живое участие в судьбе журнала и в 1-4 номерах за
• 1930 г. печатал отрывки из 3 книги «Жизни Клима Самгина». Несмотря на отсутствие прямых свидетельств и каких-либо письменных или печатных оценок Горьким повести Шишкова, велика вероятность, что он с ней ознакомился. В любом случае, скорее всего не прошли мимо его внимания упомянутые выше публикации в советской прессе в 1929— 1930 гг. Если это было так, то на чьей стороне был Горький?

В декабре 1929 г. Горький написал рецензию на «Ледолом» К. Горбунова (М.-Л., 1930) - «Хорошая книга». Горький хвалил книгу молодого автора, который «хорошо видит тяжелую драму борьбы коллективистов с индивидуалистами, бедняков с кулаками»¹. Горбунову, с его точки зрения, удались как «отрицательные характеры и явления» («Кулак Силаев, его сын Яшка, хитрый паразит Тараканов <...> слуга кулаков предсельсовета Окулов»), так и «характеры людей, вызванных к жизни для того, чтоб бороться против звериного сопротивления неспособных к новым формам хозяйства, не способных к приятию культуры»^{[272] [273]}. Нас в данном случае интересует не книга Горбунова, а идейная основа оценки Горького, система координат, в контексте которой он оценивает конфликт произведения о деревне. Как видим, она противоположна художественной идее повести Шишкова.

«Дикольче» свойственны и другие неприемлемые для Горького особенности, в частности, стилистические. Юмор Шишкова почти целиком обусловлен простонародной традицией грубоватого балагурства. Это юмор бытовой сатирической сказки. Курьезные положения, на которых часто построено комическое в произведениях Шишкова (например, невольный, по ошибке, обмен женами), - на грани эстетического риска, но вполне в традиции народного театра и скоморошества. То, что казалось «превосходным возбудителем энергии» в середине 1920-х гг., вполне могло быть воспринято Горьким как грубый «лубок» на рубеже 1920-1930-х гг.

Год «великого перелома» стал таковым и в отношении Горького к Шишкову, отношение Горького к творчеству Шишкова резко изменилось на прямо противоположное.

На протяжении 1920-х гг. Горький выступал против «идеализации» деревенской жизни, питал, как и ранее, недоверие к мужику, имел представление о крестьянском труде как о физическом, низшем, нетворческом. Горький подчеркивал в крестьянском характере черты мещанина, стяжателя. Образ Ксенофонта Ногова и апология крестьянского труда в повести Шишкова «Дикольче» никак не вписываются в эту систему взглядов.

Обратим внимание на горьковскую публицистику 1930 г.- ближайший контекст статьи «О литературе», напечатанной в № 12 журнала «Наши достижения» за 1930 г. Июнь 1930 г.: «Мещанин <...> отлично понимает психологию крестьянина, идолопоклонника частной собственности, и все еще надеется, что массу мужика не сдвинешь с той почвы, в которую она врастала» (статья «О солитере»)^[274]. Октябрь-ноябрь 1930 г.: «Главнейшее и самое значительное, что произошло за истекший год, - геологическая встряска, которую пережила деревня. Можно думать, что хребет кулака, “мироеда” - неизлечимо надломлен» («13 лет»)¹. Ноябрь 1930 г.: «Внутри страны против нас хитрейшие враги организуют пищевой голод, кулаки терроризируют крестьян-коллективистов убийствами, поджогами, различными подлостями, -против нас все, что отжило свои сроки, отведенные ему историей, и это дает нам право считать себя все еще в состоянии гражданской войны. Отсюда следует вывод: если враг не сдается, - его истребляют» («Если враг не сдается, - его уничтожают»)^{[275] [276]}. 8 января 1930 г. Горький писал И.В. Сталину: «...после того, как партия столь решительно ставит деревню на рельсы коллективизма- социальная революция принимает подлинно социалистический характер. Это - переворот почти геологический и это больше, неизмеримо больше всего, что было сделано партией. Уничтожается строй жизни, существовавший тысячелетия, строй, который создал человека крайне уродливо своеобразного и способного ужаснуть своим животным консерватизмом, своим инстинктом собственника» ^[277].

Горький верил в преображение деревни в процессе коллективизации, называл ее «великим геологическим переворотом» в деревне, был абсолютно уверен в том, что кулак на селе ведет ожесточенную борьбу, т.е. является одним из тех врагов, которые «не сдаются». «В общественно-политической и литературной борьбе, развернувшейся в конце 1920-х гг. вокруг дальнейших судеб крестьянства, Горький оказался на стороне тех, кто без сожаления прощался со старой деревней, с беспощадностью рисовал ее дикие нравы и темноту и, напротив, резко осуждал заступников за крестьянство, страдальцев о его доле»^[278], - пишет Н.Н. Примочкина.

Отношение к судьбе русского крестьянства в новом обществе, по-видимому, стало одним из значимых идейных расхождений Горького и Шишкова. Мягкий и уступчивый Шишков умел проявлять твердость в принципиальных вопросах. Повесть «Дикольче», очевидно, не была для него проходным и второстепенным произведением. «...В 1945 году, перед смертью, писатель, как свидетельствует авторский экземпляр “Звезды”, перечитал повесть “Дикольче”, внес небольшие поправки, сделал примечания и ничего существенного в ней не изменил. Дрожащей от слабости рукой Вяч. Шишков поставил дату и расписался, как бы еще раз, через полтора десятка лет после написания повести, утверждая все запечатленное и высказанное в ней»^[279].

Не в этом ли причина настороженно-враждебного отношения Горького к Шишкову? Времена изменились, Горький изменился. Шишков-нет. 23 июня 1926 г. он писал П.С. Богословскому: «Имеется ли у Вас журнальчик “На посту” № 3 1926 г.? <...> Там изображено дерево современной литературы. Напостовскими головотяпами я повешен на сук правых “попутчиков”. Я вообще не считаю себя “попутчиком”. Я каким был до революции, таким и остался, стараюсь идти прямой дорогой, честно».

В.Я. Шишков оказался одним из «возвеличенных» писателей, которым в конце 1920-х гг. Горький перестал доверять, возлагая надежды на новых «мастеров культуры» из рабочего класса. В этом, в частности, проявилось его недоверие к старой, дореволюционной интеллигенции. В письме Р. Роллану от 30 октября 1930 г. Горький так выразил свое видение политической ситуации в СССР: «...советская власть и авангард рабочей партии находятся в состоянии гражданской, - т.е. классовой - войны. Враг, против которого борются - и необходимо бороться -интеллигенция, стремящаяся реставрировать буржуазный строй, и зажиточное крестьянство, которое, защищая частное, мелкое хозяйство, основу капитализма, вредит делу коллективизации, прибегая к террору, к убийствам коллективистов, поджогам имущества коллективов и прочим приемам партизанской войны. На войне - убивают»^{[280] [281]}.

В последние годы жизни, замечал А.И. Овчаренко, «от него досталось не одному прославленному писателю»^[282]. В. Полонский записывал в дневнике 21 апреля 1931 г.: «Странная вещь: писатели Горького не любят, не терпят. О нем со злобой говорит Пришвин. С иронией - Сергеев-Ценский. С завистью и недоброжелательством - остальные. А друзья -кто они?»^[283]. В июне 1933 г. в черновике одного из писем И.В. Сталину Горький писал: «Я <...> всех писателей обидел, и они на меня сердятся»^[284].

Таким образом, случай с В.Я. Шишковым был далеко не единственным. Дальнейшие исследования литературы 1930-х гг. и роли в литературном процессе М. Горького, вероятно, не раз это подтвердят. Пути Горького и писателей, когда-то близких ему и многим ему обязанных, неизбежно расходились. Без учета идейно-политического контекста и литературной борьбы оказывается невозможным объяснение многих фактов литературной жизни, таких как резкая и несправедливая оценка Горьким произведений Шишкова, в том числе его известного романа «Угрюм-река».

• [1] Горький. Письма. Т. 9. С. 69.
• [2] Письмо В.И. Анучину от 26 окт. (8 нояб.) 1912 г. (Горький. Письма. Т. 10. С. 180).
• [3] Горький. Письма. Т. 9. С. 31-32.
• [4] Горький. Письма. Т. 9. С. 69.
• [5] Там же. С. 54.
• [6] См.: Горький в зеркале эпохи. С. 307-308.
• [7] Г-30. Т. 24. С. 136.
• [8] Горький в зеркале эпохи. С. 309.
• [9] Гребенщиков Г.Д. В холодной мгле: (Сибирский рассказ) // Сибирская жизнь. 1908. № 66. 1 апр. С. 2-3.
• [10] Горький в зеркале эпохи. С. 310.
• [11] Там же. С. 310-311.
• [12] См.: Чистов К. В. Русская народная утопия. СПб., 2003. С. 306-320.
• [13] ЛН Сибири. Т. 7. С. 283-284.
• [14] ЛН Сибири. Т. 1. С. 20-21.
• [15] Горький. Письма. Т. 9. С. 68-69.
• [16] Там же. С. 68.
• [17] Горький. Письма. Т. 9. С. 68.
• [18] Там же. Т. 12. С. 20.
• [19] Там же. Т. 9. С. 68.
• [20] Там же. С. 69.
• [21] Один из них, В. Монин, 7 (20) августа 1911 г. отвечал на несохранившееся письмо писателя: «Прошлой зимой Гребенщиков присылал нам довольно часто в “Алтайскую газету” - Барнаул. Есть ли отдельный выпуск его пьесы “Сын народа” - также, вероятно, напишут» (АГ. КГ-п 52-8-1).
• [22] Горький. Письма. Т. 9. С. 101.
• [23] Там же. С. 102.
• [24] Горький. Письма. Т. 9. С. 137.
• [25] Черняева Т.Г. Письма Г.Д. Гребенщикова П.А. Казанскому: (1910-1916) // Бийский вестник. 2005. № 1-2 (5-6). С. 202.
• [26] Черняева Т.Г., Корниенко В.К. Письма Г.Д. Гребенщикова Г.Н. Потанину (1911-1917 гг.) // Краеведческие записки. Барнаул, 1999. Вып. 3. С. 155.
• [27] Георгий Гребенщиков о себе: (К двадцатилетию его литературной деятельности) // Новое русское слово. Нью-Йорк, 1926. № 4815. 3 аир. С. 2. Вырезку среди других Гребенщиков прислал Горькому {АГ. КГ-п 21-18-30).
• [28] Очерк Г.Д. Гребенщикова «У Льва Толстого» цит. по: Встречи с Толстым: (Воспоминания Алексея Фовицкого и Георгия Гребенщикова) / Вст. ст., публ. и комм. А. Романенко // Вопросы литературы. 1984. № 2. С. 190.
• [29] Там же. С. 191.
• [30] Черняева Т.Г. Письмо Г.Д. Гребенщикова А.Н. Белослюдову // Алтайский текст в русской культуре: Вып. 1. Барнаул, 2002. С. 108-110.
• [31] Горький в зеркале эпохи. С. 312.
• [32] Черняева Т.Г. Письма Г.Д. Гребенщикова П.А. Казанскому: (1910-1916) // Бийский вестник. 2005. № 1-2 (5-6). С. 200.
• [33] Черняева Т.Г. Письма Г.Д. Гребенщикова П.А. Казанскому: (1910-1916). С. 207.
• [34] Горький и Сибирь. С. 51.
• [35] Горький. Письма. Т. 10. С. 63.
• [36] Там же. С. 194.
• [37] Горький. Письма. Т. 10. С. 194.
• [38] В.И. Анучин писал о Гребенщикове: «Я очень боюсь, как бы он не наделал промахов, выпуская свою первую книжку» (Горький и Сибирь. С. 64).
• [39] Горький в зеркале эпохи. С. 319-320.
• [40] Горький. Письма. Т. 10. С. 195.
• [41] Имеется в виду М.В. Аверьянов, финансировавший Издательское товарищество писателей в Петербурге, где печаталась книга Гребенщикова.
• [42] Черняева Т.Г. Г.Д. Гребенщиков: Письма в Петербург (1912-1916) // Алтайский текст в русской культуре. Барнаул, 2006. Вып. 3. С. 177.
• [43] Горький. Письма. Т. 10. С. 237.
• [44] ЛН. Т. 95. С. 635-636.
• [45] Муромцева В. Piccola Marina // Последние новости. 1929. № 2986. 26 мая (АГ. ГЖВ 4-13-21).
• [46] Горький в зеркале эпохи. С. 327.
• [47] Черняева Т.Г. Письма Г.Д. Гребенщикова П.А. Казанскому: (1910-1916)// Бийский вестник. 2005. № 1-2 (5—6). С. 215.
• [48] Черняева Т.Г. Г.Д. Гребенщиков: Письма в Петербург (1912-1916) // Алтайский текст в русской культуре. Барнаул, 2006. Вып. 3. С. 181.
• [49] Горький. Письма. Т. 10. С. 253.
• [50] Горький и Сибирь. С. 64.
• [51] Горький в зеркале эпохи. С. 318.
• [52] Там же.
• [53] Черняева Т.Г. Письма Г.Д. Гребенщикова и В.Я. Шишкова (1912-1919) // Алтайский текст в русской культуре. Барнаул, 2008. Вып. 4. С. 217. «След» симпатии Шишкова к повести друга сохранился в его знаменитом романе: «Вся сельская знать, бывшая на именинах, мучилась животами суток трое» («Угрюм-река». Часть 1. Гл. 4; Шишков В.Я. Собр. соч.: В 8 т. М., 1983. Т. 3. С. 24).
• [54] Горький. Письма. Т. 10. С. 174.
• [55] Горький в зеркале эпохи. С. 320.
• [56] Гребенщиков Г.Д. Письма (1907-1917). Бийск, 2008. Кн. 1. С. 88; Черняева Т.Г. Г.Д. Гребенщиков: Письма в Петербург (1912-1916) // Алтайский текст в русской культуре. Барнаул, 2006. Вып. 3. С. 205.
• [57] Горький. Письма. Т. 10. С. 280.
• [58] Там же.
• [59] Там же. С. 280-284.
• [60] Горький. Письма. Т. 10. С. 281.
• [61] Горький. Письма. Т. 10. С. 281,283-284.
• [62] Там же. С. 280.
• [63] Там же. С. 281.
• [64] Там же. С. 282.
• [65] ' Горький. Письма. Т. 10. С. 253.
• [66] Горький в зеркале эпохи. С. 328-329.
• [67] Горький. Письма. Т. 12. С. 82.
• [68] Примочкина Н.Н. Писатель и власть: Горький в литературном движении 20-х годов. М., 1998. С. 36.
• [69] Горький. Письма. Т. 10. С. 283.
• [70] Горький в зеркале эпохи. С. 331-332.
• [71] Жизнь Алтая. 1912. № 163. 22 июля. С. 4.
• [72] Черняева Т.Г. Г.Д. Гребенщиков: Письма в Петербург (1912-1916) // Алтайский текст в русской культуре. Барнаул, 2006. Вып. 3. С. 213.
• [73] Горький. Письма. Т. 11. С. 13.
• [74] Там же.
• [75] ’ Вяткин Г. В просторах Сибири // Речь. 1913. № 281. 14 нояб. С. 6.
• [76] Черняева Т.Г. Г.Д. Гребенщиков: Письма в Петербург (1912-1916) // Алтайский текст в русской культуре. Барнаул, 2006. Вып. 3. С. 185-186.
• [77] Горький. Письма. Т. 10. С. 283.
• [78] Черняева Т.Г. Письма Г.Д. Гребенщикова П.А. Казанскому: (1910-1916) // Бийский вестник. 2005. № 1-2 (5-6). С. 186.
• [79] Санникова А.А. Школа жизни Г.Д. Гребенщикова: (Обзор публикаций современных исследователей о жизни и творчестве писателя) // Берега. СПб., 2005. Вып. 4. С. 48.
• [80] Черняева Т.Г., Корниенко В.К. Письма Г.Д. Гребенщикова Г.Н. Потанину (1911-1917 гг.) // Краеведческие записки. Барнаул, 1999. Вып. 3. С. 165.
• [81] Горький в зеркале эпохи. С. 330.
• [82] Горький в зеркале эпохи. С. 331.
• [83] Черняева Т.Г. Г.Д. Гребенщиков: Письма в Петербург (1912-1916) // Алтайский текст в русской культуре. Барнаул, 2006. Вып. 3. С. 191.
• [84] Горький. Письма. Т. 11. С. 13.
• [85] Там же. С. 8.
• [86] Черняева Т.Г. Письмо Г.Д. Гребенищикова А.Н. Белослюдову // Алтайский текст в русской культуре. Барнаул, 2002. Вып. 1. С. 110.
• [87] Груздев И. Письма Горького в Сибирь // Сибирские огни. 1947. № 1. С. 202.
• [88] Равдин Б., Флейшман Л., Абызов Ю. Русская печать в Риге: из истории газеты Сегодня 1930-х годов. Кн. III. Конец демократии. Stanford, 1997. С. 133.
• [89] Горький. Письма. Т. 11. С. 99.
• [90] Горький в зеркале эпохи. С. 332.
• [91] Черняева Т.Г. Письма Г.Д. Гребенщикова и В.Я. Шишкова (1912-1919) // Алтайский текст в русской культуре. Барнаул, 2008. Вып. 4. С. 226-227.
• [92] Неопубликованные письма В.Я. Шишкова // Сибирские огни. 1959. № 2. С. 178.
• [93] Горький в зеркале эпохи. С. 335.
• [94] Черняева Т.Г., Корниенко В.К. Письма Г.Д. Гребенщикова Г.Н. Потанину (1911-1917 гг.) // Краеведческие записки. Барнаул, 1999. Вып. 3. С. 168.
• [95] Черняева Т.Г. Г.Д. Гребенщиков: Письма в Петербург (1912-1916) // Алтайский текст в русской культуре. Барнаул, 2006. Вып. 3. С. 194.
• [96] См.: Голубева О.Д. Издательское товарищество писателей (1911-1914) // Книга: Исследования и материалы. Сб. 8. М., 1963. С. 410-430; а также письмо М.В. Аверьянову от 18 ноября 1914 г. в публикации: Черняева Т.Г. Г.Д. Гребенщиков: Письма в Петербург (1912-1916) // Алтайский текст в русской культуре. Барнаул, 2006. Вып. 3. С. 226-227.
• [97] Черняева Т.Г. Г.Д. Гребенщиков: Письма в Петербург (1912-1916) // Алтайский текст в русской культуре. Вып. 3. Барнаул, 2006. С. 216.
• [98] Гребенщиков Г.Д. Письма в Сибирь и Петербург. Кн. 2. Бийск, 2010. С. 95.
• [99] Черняева Т.Г. Г.Д. Гребенщиков: Письма в Петербург (1912-1916) // Алтайский текст в русской культуре. Барнаул, 2006. Вып. 3. С. 198.
• [100] Гребенщиков Г.Д. Гонец. Письма с Помперага. М., 1996. С. 21.
• [101] Горький и Сибирь. С. 302. Из воспоминаний Шишкова ошибка его памяти попала в ЛЖТ, где эта встреча датируется мартом (после 22) 1914 г. (ЛЖТ. 2. С. 427).
• [102] См.: М.Ф. Андреева. Переписка. Воспоминания. Статьи. Документы. 3-є изд. М., 1961. С. 270; Черняева Т.Г. Г.Д. Гребенщиков: Письма в Петербург (1912-1916) // Алтайский текст в русской культуре. Барнаул, 2006. Вып. 3. С. 196.
• [103] АГ. МоГ 13-51-1. Это не единственная неточность в воспоминаниях Шишкова. Особенностью его памяти было слияние двух или нескольких встреч и разговоров в одно воспоминание. Так, рассказывая о том, как Горький помог ему с переездом, избавив от невыносимых бытовых условий, Шишков относит эту встречу к декабрю 1919 г. С этим же разговором он связывает и предложение Горького написать небольшую пьесу. На самом деле переезд состоялся зимой 1920-1921 гг. Хлопоча за Шишкова и его жену, Горький в письме Грушевскому от 30 декабря 1920 г. представлял его как драматурга, пьесы которого с успехом шли в ряде театров (Горький. Письма. Т. 13. С. 149).
• [104] Шишков В.Я. Автобиография // Вячеслав Шишков в воспоминаниях современников. Новосибирск, 1987. С. 24.
• [105] Черняева Т.Г. Г.Д. Гребенщиков: Письма в Петербург (1912-1916) // Алтайский текст в русской культуре. Барнаул, 2006. Вып. 3. С. 201.
• [106] Неопубликованные письма В.Я. Шишкова // Сибирские огни. 1959. № 2. С. 179.
• [107] Гребенщиков Г. На склоне дней его: (Из воспоминаний о Гр. Ник. Потанине) // Вольная Сибирь. Прага, 1926. № 1. С. 66.
• [108] Гребенщиков Г.,Ц. Чураевы: Роман. Париж, 1922. С. 5.
• [109] Горький в зеркале эпохи. С. 349.
• [110] Горький. Письма. Т. 12. С. 20.
• [111] Гребенщиков Г.Д. Письма в Сибирь и Петербург (1907-1917). Бийск, 200В. Кн. 1. С. 58-59.
• [112] Горький. Письма. Т. 12. С. 44—45.
• [113] Горький в зеркале эпохи. С. 350.
• [114] Горький в зеркале эпохи. С. 350-351.
• [115] Черняева Т.Г., Корниенко В.К. Письма Г.Д. Гребенщикова Г.Н. Потанину (1911-1917 гг.) // Краеведческие записки. Барнаул, 1999. Вып. 3. С. 179.
• [116] Горький в зеркале эпохи. С. 352-353.
• [117] Горький в зеркале эпохи. С. 353-354.
• [118] И.А. Бунин и Г.Д. Гребенщиков: Переписка // С двух берегов. М., 2002. С.221-222,227.
• [119] Правда, в 1923 г. он писал Гребенщикову, что «“Чураевых” не читал, - на Русь зарубежная литература просачивается каплями» (Горький. Письма. Т. 14. С. 43).
• [120] Черняева Т.Г. Письма Г.Д. Гребенщикова и В.Я. Шишкова (1912-1919) // Алтайский текст в русской культуре. Барнаул, 2008. Вып. 4. С. 210.
• [121] Гребенщиков Г.Д. Письма в Сибирь и Петербург. Бийск, 2010. Кн. 2. С. 109-110.
• [122] Там же. С. 107.
• [123] Горький в зеркале эпохи. С. 355.
• [124] Там же. С. 354-355.
• [125] Горький. Письма. Т. 14. С. 43.
• [126] Гребенщиков Г. Писатель: Из крымских очерков // Крымский архив. Симферополь, 2002. № 8. С. 406.
• [127] ОР ИМЛИ. Ф. 35. Оп. 2. Ед. хр. 41.
• [128] Стадник Т. Г.Д. Гребенщиков (Чураевка) // Молва. Варшава, 1934. 28 янв. С. 4. Цит. по: Равдин Б., Флейитан Л., Абызов Ю. Русская печать в Риге: из истории газеты Сегодня 1930-х годов. Кн. III. Конец демократии. Stanford, 1997. С. 129.
• [129] Горький в зеркале эпохи. С. 357-358.
• [130] Горький в зеркале эпохи. С. 358.
• [131] Там же. С. 358.
• [132] Росов В.А. Николай Рерих: Вестник Звенигорода. Книга первая. Великий план: Экспедиции Н. К. Рериха по окраинам пустыни Гоби. СПб.; М., 2002. С. 87.
• [133] Георгий Гребенщиков. Из эпистолярного наследия (1924-1957). Барнаул, 2008. С. 6.
• [134] ОРИМЛИ. Ф. 35. Он. 2. Ед. хр. 41.
• [135] Тушине Е. Белый камень Алтая // Рериховский вестник. 1991. СПб., Барнаул, Горноалтайск, 1992. Вып. 4. С. 58
• [136] Царегородцева С.С. Г.Д. Гребенщиков: Грани судьбы и творчества. Усть-Каменогорск, 2003. С. 126.
• [137] Фирсов А.Б. Барнаул и барнаульцы. Барнаул, 2001. С. 24.
• [138] См. Горький в зеркале эпохи. С. 388-389.
• [139] Архив Горького. Т. 10. Кн. 2. С. 346.
• [140] ЛН Сибири. Т. 1. С. 27.
• [141] Горький в зеркале эпохи. С. 361-362.
• [142] ЛН Сибири. Т. 1.С. 28.
• [143] Черняева Т.Г. Вячеслав Шишков и Алтай // Книга и чтение: Жизнь и творчество В. Я. Шишкова. Барнаул, 2009. С. 32.
• [144] Гребенщиков Г.Д. Николай Рерих // Сибирские огни. 1927. № 2. С. 147.
• [145] Яновский Н.Н. Верность. Новосибирск, 1984. С. 278.
• [146] Гребенщиков Г.Д. На склоне дней его: (Из воспоминаний о Гр. Ник. Потанине) И Вольная Сибирь. Прага, 1926. № 1. С. 75.
• [147] Г-30. Т. 24. С. 322.
• [148] Г-30. Т. 24. С. 325-236.
• [149] Горький в зеркале эпохи. С. 361.
• [150] Там же.
• [151] Марков Г. Слово о Шишкове // Воспоминания о В. Шишкове. М., 1979. С. 292.
• [152] Письма В.Я. Шишкова к П. С. Богословскому // Русская литература. 1973. №4. С. 150.
• [153] Вячеслав Шишков в воспоминаниях современников. Новосибирск, 1987. С. 23.
• [154] Шишков. Неопубликованные произведения. С. 247-248.
• [155] Литературный архив. М.-Л., 1960. Кн. 5. С. 227.
• [156] Горький. Письма. Т. 10. С. 23.
• [157] Шишков. Неопубликованные произведения. С. 247-248.
• [158] АГ. КГ-п 88-21-1.
• [159] Вячеслав Шишков в воспоминаниях современников. Новосибирск, 1987. С. 23.
• [160] Письмо от 17 октября 1912 г. {Горький в зеркале эпохи. С. 316-317).
• [161] Горький в зеркале эпохи. С. 315.
• [162] Гребенщиков Г. Письма к друзьям. IV. Неделя в Томске // Жизнь Алтая. Барнаул, 1912. № 237. 25 окт. С. 2-3.
• [163] Черняева Т.Г. Письма Г.Д. Гребенщикова П.А. Казанскому: (1910-1916) // Бийский вестник. 2005. № 1-2 (5-6). С. 214.
• [164] См., например, его высказывание в письме В.И. Анучину от 12 февраля 1916 г.: Переписка В.И. Анучина//Сибирские огни. 1961. №4. С. 184.
• [165] Горький и Сибирь. С. 305, 308.
• [166] Шишков В.Я. Встречи (АГ. МоГ 13-51-1).
• [167] Жихарева К.М. Десять лет// Воспоминания о В. Шишкове. М., 1979. С. 76.
• [168] Шишков В.Я. Автобиография // Вячеслав Шишков в воспоминаниях современников. Новосибирск, 1987. С. 23.
• [169] Воспоминания о В. Шишкове. М., 1979. С. 76-77.
• [170] Яновский Н. Письма В.Я. Шишкова к А.М. Ремизову // Енисей, 1974. № 5. С. 68.
• [171] Там же. С. 70.
• [172] Там же. С. 65.
• [173] Крюкова А.М. А.М. Горький и А.М. Ремизов: (Переписка и вокруг нее) // Вопросы литературы. 1987. № 8. С. 205.
• [174] Пришвин М.М. Мятежный наказ // М. Горький: Сб. статей и воспоминаний о М. Горьком. М.-Л., 1928. С. 193.
• [175] Горький. Письма. Т. 9. С. 38.
• [176] ЛН. Т. 70. С. 634.
• [177] Горький. Письма. Т. 14. С. 84.
• [178] Там же. С. 292.
• [179] Крюкова А.М. А.М. Горький и А.М. Ремизов: (Переписка и вокруг нее) // Вопросы литературы. 1987. № 8. С. 206.
• [180] Крюкова А.М. А.М. Горький и А.М. Ремизов: (Переписка и вокруг нее) // Вопросы литературы. 1987. № 8. С. 206.
• [181] См.: ОЛЕГ. 1383.
• [182] Как мы пишем. Л., 1930. С. 203.
• [183] Шишков В. Мой творческий опыт. М., 1979. С. 29.
• [184] Шишков. Неопубликованные произведения. С. 267; А Г. КГ-п 88-21-5.
• [185] Яновский Н. Письма В.Я. Шишкова к А.М. Ремизову// Енисей. 1974. № 6. С. 66.
• [186] См.: Гребенщиков Г.Д. Письма в Сибирь и Петербург (1907-1917). Бийск, 2010. Кн. 2. С. 27-28.
• [187] Яновский Н. Письма В.Я. Шишкова к А.М. Ремизову // Енисей. 1974. № 6. С. 66.
• [188] Соколов-Микитов И.С. Давние встречи // Воспоминания о В. Шишкове. М„ 1979. С. 261.
• [189] См. письмо Шишкова В.И. Анучину от 19 декабря 1915 г.: Черняева Т.Г. Письма Г.Д. Гребенщикова и В.Я. Шишкова (1912-1919) // Алтайский текст в русской культуре. Барнаул, 2008. Вып. 4. С. 229.
• [190] Вячеслав Шишков в воспоминаниях современников. Новосибирск:, 1987. С. 25.
• [191] Вячеслав Шишков в воспоминаниях современников. Новосибирск:, 1987. С. 24-25.
• [192] Сурожский П. Первый наш писатель // О Горьком - современники. М., 1928. С. 133.
• [193] В. Я. Шишков. Письма к В. С. Миролюбову: (1912-1919) // Литературный архив. 5. М. -Л., 1960. С. 248-249.
• [194] Чуковский К.И. Дневник: В 3 т. М., 2011. Т. 1. С. 240.
• [195] Шишков. Неопубликованные произведения. С. 251.
• [196] Горький. Письма. Т. 12. С. 44.
• [197] Шишков. Неопубликованные произведения. С. 252.
• [198] Воспоминания о В. Шишкове. М., 1979. С. 78-79.
• [199] Горький. Письма. Т. 12. С. 44-45.
• [200] Шишков. Неопубликованные произведения. С. 252.
• [201] Богословский П.С. Три неизданных письма А.М. Горького // Труды Орехово-Зуевского педагогического института. М., 1936. С. 38.
• [202] Трушкин В.П. Пути и судьбы. Иркутск, 1985. С. 126.
• [203] Яновский Н. Письма В.Я. Шишкова к А.М. Ремизову // Енисей. 1974. № 6. С. 68.
• [204] Сурожский П. Первый наш писатель // О Горьком - современники. М., 1928. С. 135.
• [205] Там же. С. 136.
• [206] Шишков. Неопубликованные произведения. С. 252.
• [207] Там же. С. 253. См. также: Горький и Сибирь. С. 311.
• [208] Горький. Письма. Т. 12. С. 118.
• [209] Цит. по: Яновский Н. Вячеслав Шишков: Очерк творчества. М., 1984. С. 38.
• [210] Цит. по: Яновский Н. Вячеслав Шишков: Очерк творчества. М., 1984. С. 39-40.
• [211] Яновский Н. Письма В.Я. Шишкова к А. М. Ремизову // Енисей. 1974. № 6. С. 69.
• [212] Переписка В.И. Анучина // Сибирские огни. 1961. № 4. С. 184.
• [213] Горький и Сибирь. С. 303.
• [214] АГ. МоГ 1-30-1.
• [215] Там же.
• [216] Там же.
• [217] Шишков. Неопубликованные произведения. С. 263.
• [218] Шишков. Неопубликованные произведения. С. 254.
• [219] АГ. Рав-БП 39-5-1.
• [220] Воспоминания о Шишкове. М., 1979. С. 83.
• [221] Горький М. О русском крестьянстве. Берлин, 1922. С. 35, 37.
• [222] Носков Н. «Мужичок» // Жизнь искусства. 1920. № 401-402. 18-19 марта. С. 2; См. также: Х-ъ «Мужичок» в Смольнинском Народном Доме // Жизнь искусства. 1920. № 395-398. 12-15 марта. С. 1; Б. п. Вяч. Шишков «Мужичок»: Сцены в двух картинах // Книга и революция. 1921. № 8-9. С. 84.
• [223] Луговской В. Пьесы. Театр в клубе. Сборник 1-й... // Книгоноша. 1926. № 11. С. 14-15.
• [224] ОРИМЛИ. Ф. 142. Оп. 1. Ед. хр. 11.
• [225] Книгоноша. 1926. № 11. С. 14-15.
• [226] М. Горький. Материалы и исследования. I. Л., 1934. С. 103-104.
• [227] ^ Горький. Письма. Т. 13. С. 149.
• [228] Смена. 1956. № 19. С. 16; Шишков. Неопубликованные произведения. С.255.
• [229] АГ. КГ-п 88-21-9. На обороте Горький написал: «Арест М.М. Тихвинского. Григор о Зубк. В.М.». Химик М.М. Тихвинский, как и поэт Николай Гумилев, был расстрелян по делу о «Таганцевском заговоре». К сожалению, кто такой П.П. Болынедворский и связано ли его посещение с «делом Таганцева», пока установить не удалось.
• [230] Вячеслав Шишков в воспоминаниях современников. Новосибирск, 1987. С. 340.
• [231] Соколов-Микитов И. Давние встречи // Вячеслав Шишков в воспоминаниях современников. Новосибирск, 1987. С. 343.
• [232] Кожевников С.Е. Статьи. Воспоминания. Письма. Новосибирск, 1976. С. 129.
• [233] Шишков. Неопубликованные произведения. С. 268.
• [234] Горький и Сибирь. С. 136.
• [235] АГ. КГ-изд 17-36-6а.
• [236] Архив Горького. Т. 10. Кн. 1. С. 64.
• [237] Г-30. Т. 29. С. 453.
• [238] Шишков. Неопубликованные произведения. С. 261.
• [239] Горький и Сибирь. С. 135.
• [240] Мирошниченко Г. Талант, принадлежащий народу // Воспоминания о В. Шишкове. М., 1979. С. 201-202.
• [241] Архив Горького. Т. 11. С. 30.
• [242] Г-30. Т. 25. С. 257.
• [243] х АГ. КГ-п 46а—1—157.
• [244] РО ИРЛИ. Ф. 690. Оп. 3. № 232. Л. 12 (об).
• [245] Там же. Л. 13 (об)—14.
• [246] АГ. КГ-п 41 а—1—112.
• [247] Воспоминания о В. Шишкове. М., 1979. С. 121.
• [248] Шишков. Неопубликованные произведения. С. 275.
• [249] РО ИРЛИ. Ф. '690. Оп. 3. № 232. Л. 14.
• [250] Книга Шишкова хранится в Личной библиотеке А.М. Горького (ЛБГ) в Москве {ОЛЕГ. 1667). Благодарю директора Музея М. Горького С.М. Демкину за возможность ознакомиться с пометами Горького. См. также: Островская С.Д. Рукой Горького. М., 1985. С. 203-206.
• [251] АГ. ОРГ 1-26-1.
• [252] 11 Архив Горького. Т. 10. Кн. 2. С. 317.
• [253] Яновский Н.Н. Вячеслав Шишков: Очерк творчества. М., 1984. С. 178.
• [254] Шишков. Неопубликованные произведения. С. 187.
• [255] Малютин И.П. Воспоминания. М., 1958. С. 30-31.
• [256] АГ. РАв-пГ 49-22-1.
• [257] Копии протоколов заседании ЛО Правления ВССП. 1925-1930. ОР ИМЛИ. Оп. 1. Ед. хр. 157-1-10. Л. 345.
• [258] Там же. Л. 344.
• [259] РО ИРЛИ. Ф. 690. Оп. 3. № 231. Л. 53.
• [260] Цит. по: Яновский Н. Вячеслав Шишков: Очерк творчества. М.,1984. С. 150.
• [261] Гельфанд М. Журнальное обозрение // Печать и революция. 1929. Кн. 4. С. 86.
• [262] Гельфанд М. Повесть о святом кулаке // Комсомольская правда. 1929. № 70. 27 марта. С. 2.
• [263] Там же.
• [264] РО ИРЛИ. Ф. 690. Оп. 3. № 231. Л. 54.
• [265] Шишков В.Я. О труде и его паразитах // Шишков В.Я. Мой творческий опыт. М., 1979. С. 60 (Впервые: Литературная газета. 1929. 13 мая).
• [266] Рожков П. Кулацкая литература // Даешь. 1929. № 2 (май). С. .
• [267] Бескин О. Певцы кулацкой деревни // Земля советская. 1930. № 3. Стлб. 203.
• [268] См.: Сутырин В. О субъективных намерениях и объективных результатах: Открытое письмо Вячеславу Шишкову // Литературная газета. 1929. 1 июля; Открытое письмо РАПП «Комсомольской правде» // Комсомольская правда. 1929. 3 авг.
• [269] Гельфанд М. Тактичность во что бы то ни стало или принципиальная тактика? Открытое письмо тов. В. Сутырину // Комсомольская правда. 1929. 11 авг.
• [270] Книга и революция. 1929. № 12. С. 23.
• [271] Саянов В. Встречи с Горьким // Звезда. 1941. № 6. С. 146.
• [272] Г-30. Т. 25. С. 68.
• [273] Там же. С. 68-69.
• [274] Там же. С. 181.
• [275] Г-30. Т. 25. С. 213
• [276] Там же. С. 228.
• [277] Из переписки А.М. Горького // Известия ЦК КПСС. 1989. № 7. С. 215.
• [278] Примочкина Н.Н. Писатель и власть. М., 1998. С. 25.
• [279] Яновский Н.Н. Вячеслав Шишков: Очерк творчества. М., 1984. С. 148.
• [280] Русская литература. 1973. № 4. С. 150.
• [281] Архив Горького. Т. 15. С. 171.
• [282] Овчаренко А.И. Горький и литературные искания XX столетия. М., 1982. С. 545.
• [283] Встречи с прошлым. М., 2000. Вып. 9. С. 327.
• [284] Цит. по: Спиридонова Л.А. М. Горький: Новый взгляд. М., 2004. С. 136.